PAUL LESPES (Interview)
Г-н Поль Леспес, учившийся вместе с Дюкассом в лицее г. По, прекрасно помнил его. Мы решили расспросить г-на Леспеса, чтобы пополнить наши знания об авторе "Песней", о его образовании и творчестве сведениями почти столь же точными, как и те, которые касаются происхождения Дюкасса и его жизни во Франции.
"Познакомился я с Дюкассом в 1864 году в лицее По - он вместе со мной и Жоржем Менвьелем учился в классе риторики. До сих пор он стоит у меня перед глазами - высокий, худощавый, немного сутулый юноша с ниспадающими на лоб волосами; я вижу его бледное лицо, слышу его надтреснутый голос... В его внешности не было ничего привлекательного.
Обычно он бывал неразговорчив и печален, замкнут в себе, лишь пару раз принимался с увлечением рассказывать мне о далеких странах, где жизнь привольна и счастлива.
Частенько он засиживался в классной комнате, оперев голову на руки и неподвижно уставившись в книгу какого-нибудь классика, которую не читал, - становилось понятно, что мыслями он далеко отсюда. Нам с Менвьелем казалось, что он, наверное, тоскует по дому и что родителям было бы лучше забрать его в Монтевидео.
Иногда его чрезвычайно увлекали уроки Гюстава Энстена, блестящего преподавателя риторики, выпускника Эколь д'Атен. Он любил Корнеля и Расина, но особенно - "Царя Эдипа" Софокла. Та сцена, где Эдип, узнав, наконец, страшную правду, кричит от бо-ли, выколов себе глаза, и проклинает судьбу, казалась ему поистине великолепной - он сожалел лишь о том, что Иокаста не довела ее трагизм до предела, покончив с собой на глазах у зрителей!
Он восхищался также Эдгаром По, рассказы кото-рого прочел еще до поступления в лицей. Наконец, однажды я увидел у него томик стихов Готье, "Альбер-тус" - это, наверное, Менвьель ему дал.
В лицее он слыл мечтательным и немного взбалмошным, но, в общем-то, неплохим парнем, не выше среднего уровня образованности - видимо, из-за того, что отставал в учебе. Как-то раз Дюкасс прочел мне с вои стихи, и их ритм - хоть я в поэзии и не много смыслю - показался мне странным, а мысли - сумбурными. Дюкасс терпеть не мог латинских стихов. Однажды Энстен задал нам перевести гекзаметром эпизод с пеликаном из поэмы Мюссе "Ролла". Сидевший позади меня на самом верху аудитории Дюкасс что-то пробурчал, недовольный подобным выбором темы. На следующий день Энстен решил сравнить две лучшие в нашем классе работы с переводами учеников лилльского лицея, где он преподавал риторику до нас.
Дюкасс не скрывал своего раздражения: - Ну зачем все это? Ведь так можно отбить всякий вкус к латыни! Наверное, он просто не хотел понимать некоторых вещей, чтобы не менять своих пристрастий и антипатий. Он часто жаловался на мучительные головные боли, которые, как он сам признавал, не могли не повлиять на склад его ума и характера.
В летнюю жару ученики бегали купаться в проте-кавшей неподалеку речушке, и для Дюкасса, превосходного пловца, это было настоящим праздником. "Надо бы мне почаще, - обронил он как-то раз, - остужать в этой ключевой воде свой больной мозг".
Все это, может быть, и не так уж интересно, но я не могу не упомянуть об одном случае, произошедшем в 1864 году, почти перед самыми каникулами. Энстен, постоянно упрекавший Дюкасса в несдержанности мыслей и стиля, прочел его очередное изложение.
Первые три фразы, весьма напыщенные, поначалу очень развеселили Энстена, но потом он пришел в ярость. Дюкасс не тронул стиль оригинала - напротив, он даже развил и усилил его особенности. Никогда он не позволял так разгуляться своему необузданному воображению. Каждая фраза или образ были пересыпаны невразумительными метафорами и еще более усложнены словесными изысками и стилистическими формами, в которых не всегда соблюдались правила синтаксиса.
Энстен, классик по натуре, не пропускавший ни малейшей безвкусицы, счел это вызовом классическому образованию - неудачной шуткой над преподавате-лем. Человек обычно весьма снисходительный, на этот раз он оставил Дюкасса после уроков. Наказание глу-боко задело Дюкасса, с горечью жаловавшегося мне и Менвьелю - но мы даже и не пытались дать ему по-нять, что он перешел все границы дозволенного.
В лицее - как в классе риторики, так и философии - Дюкасс, насколько мне известно, не проявлял никаких заметных способностей в математике и геометрии, чарующую прелесть которых он восторженно живописал в "Песнях Мальдорора". Но он явно питал вкус к естественной истории, животный мир привлекал его непосредственное внимание: однажды, во время большой перемены, я видел, как он долго любовался найденным в парке ярко-красным жучком-бронзовкой. Узнав, что мы с Менвьелем с детства бывали на охоте, он расспрашивал нас о повадках птиц, которых можно встретить в районе Пиренеев, об особенностях их полета.
Он был внимательным наблюдателем, и поэтому, найдя в начале первой и пятой песен "Мальдорора" замечательные описания полета журавлей и особенно скворцов, которые он как следует изучил, я вовсе не был удивлен.
Окончив в 1865 году лицей, я больше не видел Дюкасса, но несколько лет спустя, когда уже жил в Байонне, я получил "Песни Мальдорора" по почте. Вероятно, это был экземпляр первого издания - издания 1868 года.
В книге не было дарственной надписи, но ее стиль, странные мысли, сталкивающиеся друг с другом, словно тела в драке, заставили меня подумать, что автором ее был не кто иной, как мой соученик.
Менвьель говорил мне, что тоже получил такую книгу, - скорее всего, она тоже была послана Дюкассом".
На наш вопрос, нельзя ли хотя бы отчасти объяснить "Песни Мальдорора" просто желанием лицеиста подурачиться, не были ли они мистификацией, господин Леспес ответил : "Нет, я так не думаю".
"Со мной и Жоржем Менвьелем Дюкасс общался больше, нежели с другими лицеистами, но его, с позволения сказать, отстраненность, его презрительная на-пыщенность и склонность считать себя особым существом, неясные вопросы, которые заставали нас врасплох и на которые мы, как правило, затруднялись ответить, его мысли и стилистические обороты, крайности которых подмечал наш замечательный учитель господин Энстен, наконец, то раздражение, которое Дюкассу случалось проявлять без всякой на то причины - все эти странности приводили нас к мысли, что его разуму недостает уравновешенности.
Свое лучшее отражение его буйная фантазия нашла в сочинении по французскому, позволившем Дюкассу с потрясающим изобилием деталей набросать самые ужасные картины смерти: переломанные кости, свисающие внутренности и превращенная в кашу кровоточащая плоть. Именно воспоминание об этом сочинении и позволило мне впоследствии узнать автора "Песней Мальдорора", несмотря на то, что Дюкасс ни словом мне не обмолвился о своих поэтических замыслах.
Как и другие ученики, мы с Менвьелем считали, что Энстен был неправ, наказывая Дюкасса за сочинение - это вовсе не было дурной шуткой над преподавателем; Дюкасс был задет упреками Энстена и этим наказанием. Я думаю, он был убежден, что написал превосходную работу, полную новых идей и изящных стилистических оборотов.
Наверное, если сравнивать "Песни Мальдорора" со "Стихотворениями", то может показаться, что в первом случае Дюкасс был неискренним. Но в лицее-то он был искренним - и я, как никто другой, в этом уверен. Так почему же, вступая в литературу, он не мог мыслить так же, как в юности - считать, что смакованием ужасного он приведет отчаявшиеся души к добродетели и надежде?
В лицее мы считали Дюкасса славным малым, но немного - как бы это сказать? - тронутым. Ему не была чужда нравственность, да и вообще - ничего садического в нем не было. Я очень хорошо помню, как шутливо однажды охарактеризовал Дюкасса мой друг Жорж Менвьель - чрезвычайно умный и любезный человек, писавший в свое время стихи; когда мы оба получили по экземпляру первого издания "Мальдорора", он сказал мне: "Ты помнишь его сочинение? У него уже тогда водились тараканы в извилинах, так теперь они еще и выросли!"
Гг. Леспес и Менвьель - он умер в По в 1923 году - считали, что необычный стиль и воображение Дюкасса были связаны с каким-то особым устройством его мозга.
Для г-на Леспеса не составило труда сказать, кто из литераторов так или иначе повлиял на Дюкасса. Помимо уже упоминавшихся классиков и Готье, это были Шекспир, Шелли, которого он "смаковал" - Дюкасс хорошо знал английский, а также, наверное, испанский, как и все латиноамериканцы, - но особенно Байрон, более других вдохновлявший его.
На вопрос, не находит ли он некоторого сходства между своим соучеником и революционером-агитатором, героем "Инсургента" Жюля Валлеса (это сходство подметил Филипп Супо в своем предисловии к последнему изданию "Песней Мальдорора"), Леспес ответил следующее:
"Все, что я могу сказать по этому поводу, это то, что тот Дюкасс, которого я знал, зачастую изъяснялся с трудом, а иногда даже говорил какой-то нервной скороговоркой.
И уж точно, он не был оратором, способным поднять массы; о политике и о социальной революции он в лицее никогда не заговаривал.
Портрет агитатора Дюкасса не во всем кажется мне правильным, хотя чем-то внешне его и напоминает. Так, например, он не был "растопыренным" (sic!): не "расставлял заплетающиеся на ходу ноги" и не "раздвигал острых локтей", а волосы у него скорее были каштановыми, чем рыжими.
Так что ничего общего с оратором "с тремя топорщащимися волосками шафранного цвета бороденки, тяжелыми шагами поднимающимся по ступенькам трибуны, пожирающим окружающих глазами и хмуря-щим брови" мы в Дюкассе не найдем".
Лакруа, издатель "Песней Мальдорора", описал Дюкасса так: "Это был высокий безбородый юноша, нервный, аккуратный и работящий".
Леспес подтвердил правильность такого описания.
Таким образом, мы можем констатировать следующее:
1. Дюкасс-Лотреамон не имеет ничего общего с агитатором, который, по широко распространенной легенде, кончил свои дни главой консистории евангельской церкви в Брюсселе.
2. Изидор Дюкасс - не фикция.
3. "Песни Мальдорора" написаны совершенно искренне. Леспес назвал их в муках рожденным плодом экзальтированного разума, полного мрачных образов.
1928
Interview by François Alicot, Mecure de France, 1 January 1928
taken from Alexis Lykiard's
'Maldoror and the complete works
of the Comte de Lautréamont'
with kind permission.
M. Paul Lespes, who was his schoolfellow at the Pau lycée, has retained a very clear recollection of Isidore Ducasse. I wanted to interview him in order to add to our knowledge of the author and his intellectual development and work an almost equally clear contribution dealing with Ducasse's early background and residence in France.
"I knew Ducasse at the Pau lycée in 1864," he told me. "He was with Minvielle and me in the fifth form, and in the same study. I can see him now, a tall thin young man, slightly round-shouldered, with a pale complexion, long hair falling across his forehead, his voice shrill. There was nothing attractive in his features.
He was usually cheerless and taciturn, withdrawn. Once or twice he talked to me in a lively manner about overseas countries where life was fee and happy.
In the classroom he would often spend whole hours, elbows propped on his desk, head in hads, and eyes staring at a textbook he just wasn't reading: you could see he was deep in reverie. I, like my friend Minvielle, thought he was homesick and that it would be best if his parents recalled him to Montevideo.
In class he sometimes seemed keenly interested in the teaching of Gustave Hinstin, a brilliant classics master and ex-student of the School of Athens. He greatly enjoyed Racine and Corneille, and Sophocles's Oedipus Rex in particular. The scene where Oedipus, having finally learnt the terrible truth, utters cries of anguish and with his eyes torn out curses his destiny, seemed to him very fine. But still he regretted that Jocasta hadn't crowned the tragic horror by committing suicide on stage!
He admired Edgar Poe whose stories he had read even before admission to the school. In fact I saw him with a poetry book, Théophile Gautier's Albertus, which I believe Georges Minvielle passed on to him.
At school we reckoned him an odd, dreamy character, but basically a good sort, not above the average standard then, probably because of being behind with his work. One day he showed me some verses of his own. As far as I in my inexperience could judge, the rhythm seemed a bit bizarre to me and the meaning obscure.
Ducasse had a special aversion to Latin verse.
One day Hinstin made us translate into hexameters the passage about the pelican from de Musset's Rolla. Ducasse, who was sitting behind me on the highest bench in the class, grumbled to me in a whisper about the choice of such a subject.
The next day Hinstin compared the two best papers with those of the pupils from the Lille lycée where he had recently taught classics.
Ducasse vehemently expressed his irritation:
- Why all this? he said to me. It's enough to put one off Latin.
I think there were things he didn't want to understand, so as to lose none of his aversions and scorn.
He often complained to me of painful migranes which, as he himself recognised, were not without influence upon his mind and temperament.
At the height of summer the pupils would go swimming in the river at Bois-Louis. That was a treat for Ducasse, an excellent swimmer.
He told me one day:
- I really should cool my aching head more often in this spring water.
All these details aren't very interesting, but there is one recollection I think I should mention. In 1864, towards the end of the school year, Hinstin, who had often previously rebuked Ducasse for what he called his extravagances of thought and style, read out an essay by my schoolmate.
The first sentences, very solemn, made him laugh to begin with but soon he grew angry. Ducasse had not changed the style but weirdly exaggerated it. Never before had he given his frantic imagination such free rein. NOt one sentence whose content, comprising piled-up images and incomprehensible metaphors, wasn't further obscured by verbal inventions and turns of style that didn't always conform to syntax.
Hinstin, an uncompromising classicist whose subtle critical sense never overlooked a single error of taste, took this for a sort of challenge against classical education, a bad joke at the teacher's expense. Contrary to his usual indulgence, he put Ducasse on detention. This punishment hurt our schoolfellow deeply; he complained bitterly about it to me and my friend Georges Minvielle. We did not try to make him understand that he'd greatly overstepped the mark.
Neither in the fifth nor sixth forms to my knowledge did Ducasse show any special talent for mathematics and geometry, whose enchanting beauty he enthusiastically celebrates in Les Chants de Maldoror. But he had a distinct liking for natural history. The animal world greatly excited his curiosity. I saw him for a long time admiring a bright red beetle which he had found in the lycée grounds during the midday break.
Knowing that Minvielle and I were shooting types born and bred, he would sometimes ask us about the habits and haunts of different Pyrenean birds and for details about their flight.
He had a flair for keen observation. So I wan't surprised to read at the start of the first and fifth Chants the remarkable descriptions of the flight of the cranes and especially of the starlings, which he'd studied carefully. I haven't seen Ducasse again since I left shcool in 1865.
But a few years later in Bayonne I received Les Chants de Maldoror. Doubtless that was a copy of the first edition of 1868. No dedication. But the style, the strange ideas, clashing together at times as if in a free-for-all, led me to suppose that the author was none other than my former schoolfellow.
Minvielle told me that he too had received a copy no doubt sent by Ducasse."
I asked M Lepes if Les Chants de Maldoror weren't partly the product of a wish to play a schoolboy prank, if they were not a hoax.
"i don't think so," he replied.
"At school Ducasse saw more of me and Georges Minvielle than of other pupils. Yet his stand-offish attitude, if I may use this phrase, a sort of heavy condescension and a tendency to consider himself a being apart, the obscure questions he would fire at us point-blank and by which we were completely embarrassed, his ideas, his extravagance of style which our excellent teacher Hinstin used to single out, and lastly the irritation he sometimes displayed without due cause, all these eccentricities led us to believe that he wasn't quite right in the head.
His own brand of madness revealed itself definitively in a French essay in which with a dreadful profusion of adjectives he'd seized the opportunity of accumulating the most horrible images of death. It was nothing but broken bones, entrails hanging out, bleeding or mangled flesh. It was the memory of this composition some years later that made me recognise the author of Les Chants de Maldoror although Ducasse had never mentioned any poetic inclinations to me.
Minvielle and I, and other schoolfriends too, were sure Hinstin was wrong to put Ducasse on detention for his essay.
It wasn't a silly joke at the teacher's expense. Ducasse was deeply hurt by Hinstin's reproaches an this punishment. I believe he was convinced he had written an excellent essay full of original ideas and fine turns of phrase. Or course if you set Les Chants de Maldoror beside the Poésies, you might infer that Ducasse hasn't been sincere. But if as I believe, he was sincere at school, why not later, when striving to become a prose poet, and when in a sort of imaginative delirium he persuaded himself perhaps that thorugh the image of relish for the horrible he might lead souls deterred from virtue and hope back toward the good?
At school we thought Ducasse a good fellow but a little, how shall I say, cracked. He wasn't without morals; there was nothing sadistic about him.
I well remember the humourous opinion held by my friend George Minvielle, a very witty, pleasant man, himself something of a poet; we had each received a copy of the first edition of Maldoror. 'Remember that essay of his?' he said. 'He had a screw loose but now it's looser!!!'"
For M. Lepes it's not hard to discern Ducasse's influences. These are, apart from the classics and Gautier as mentioned, Shakespeare, Shelley "whom he enjoyed" (for Ducasse spoke English well and probably, like all South Americans, Spanish) and especially Byron, certainly his greatest inspiration.
"Do you think," I asked M. Lespes finally, " that as M. Soupault says in the preface to the latest edition of Maldoror there may be a likeness between your schoolmate and the revolutionary agitator depicted by Jules Valles in The Insurgent?"
"All I can say to that is that the Ducasse I knew used to express himself with difficulty more often than not and sometimes with a sort of nervous rapidity.
He definitely was no orator capable of rousing the masses, and never at school talked politics and social revolution.
Valles's picture of the agitator Ducasse doesn't seem to me a perfect resemblance although it does recall some of my schoolfellow's physical characteristics. The latter did not splay out his arms and legs, and his hair was brown rather than red.
That's a far cry from the orator who 'gravely climbed the steps of the dais, rolling his eyes, knitting his brows, the three saffron wisps of his goatee alertly bristling..."
Lacroix, the publisher of Les Chants de Maldoror, had previously described him thus:
"He was a tall beardless young man, nervous, neat and hardworking."