Стихотворения, II
Перевод с французского - Марии Константиновны Голованивской
Уведомление
Это продолжающееся издание не имеет цены.
Каждый подписчик сам определит свою подписку.
И заплатит за неё столько, сколько посчитает нужным.
Мы просим лиц, которые получат два первых выпуска, ни под каким предлогом не отказываться от них.
Обратный адрес:
Ответственный секретарь,
И.Д.
Улица Фобур-Монмартр, 7
II
Гениальность предопределяет душевные качества.
Человек не менее бессмертен, чем его душа.
Великие мысли идут от разума!
Братство - не миф.
Новорожденные ничего не знают о жизни, они даж не знают, что такое величие.
Несчастье одаряет новыми друзьями.
Входящие, оставьте безнадежность.
О Доброта, мужчина твое имя.
Именно здесь пребывает щедрость наций.
Всякий раз, когда я читал Шекспира, мне казалось, что я разрываю на части мозг ягуара.
Я записываю свои мысли по порядку, следуя строгому плану и замыслу. Если они верны, то первая пришедшая в голову окажется следствием всех прочих. Это и есть настоящий порядок. Он отмечает мой предмет каллиграфическим беспорядком. Если бы я принялся излагать этот предмет не по порядку, я бы обесчестил его. Я желаю доказать, что порядок ему не чужд.
Я не приемлю зла. Человек совершенен. Душа не может пасть. Прогресс существует. Добро неодолимо. Антихристы, ангелы-обличители, вечные муки, всевозможные религии, все это - плоды сомнения.
Описывая воображаемые адские пустоши , Данте и Мильтон убедили нас в том, что там обитают отборнейшие из гиен. Доказательства впечатляющие. Результат никудышний. Их сочинения не раскупаются.
Человек - дуб. Он - самое могучее творение природы. Чтобы защитить его, вовсе не надобно всей вселенной. Но и капли воды окажется недостаточно. Пусть даже Вселенная и встанет на его защиту, человек все равно выше того, что не в силах защитить его. Человек знает, что царство его бессмертно, что и у вселенной когда-то было начало. Вселенная же ничего не знает - она лишь мыслящая тростинка.
Элохим представляется мне скорее бесчувственным, нежели сентиментальным.
Любовь к женщине несовместима с любовью к человечеству.Всякое несовершенство должно быть отринуто. И нет ничего более несовершенного, чем эгоизм двоих. Живя, мы бесконечно и тщетно клянемся, упрекаем, не доверяем. Нет, это уже не возлюбленный Химены, это - любовник Грациеллы. Перед нами не Петрарка, но Альфред де Мюссе. Умирая, перед все, решительно перед всем мы испытываем разочарование, все обременяет душу нашу: и обломок скалы у моря, и озеро, названия которого не можем вспомнить, и лес Фонтенбло, и остров Искья, и рабочий кабинет с чучелом ворона, и траурная комната с распятием на стене, и кладбище, где луна своими ращдражающими лучами вырывает из мрака возлюбленный предмет, и стансы, в которых стайка безымянных девиц, промелькнув перед глазами, позволяет нам почувствовать всю полноту одаренности запечатлевшего ее автора, - все это переполняет нас сожалениями и досадой. Ни там, ни здесь достоинства не сыщешь.
Заблуждение - это всего лишь болезненная фантазия.
Гимны Элохиму уводят наше пропитанное тщеславием сознание подальше от всего земного и бренного. В этом-то и есть вся соль гимнов. Они отбивают у человечества охоту полностью полагаться на писателя. И человечество покидает его. Человечество именует его мистиком, орлом, отступником, предателем собственного предназначения. Нет! Вы - не та долгожданная голубка.
Школьный надзератель с легкостью мог бы составить себе литературный багаж, утверждая обратное тому, что говорили поэты нынешнего века. Ему для этого достаточно было бы заменить утверждения на отрицания. И наоборот. Если нелепо нападать на первоосновы, то еще более нелепо защищать их от этих нападок. Я во всяком случае этим заниматься не буду.
Для кого-то сон - вознаграждение, а для кого-то - пытка. Но и тем, и другим он открывает дверь в потаенное.
Мораль Клеопатры: будь она покороче - облик земли не стал бы иным. Да и нос её от этого не удлинился бы.
Похвальнее всего те добрые дела, которые остаются в тайне. Читая истории о множестве подобных дел, я всегда очень радуюсь. Но, как видно, они остались не совсем в тайне, - кто-то о них проведал. То немногое, благодаря чему мы все-таки узнали о них, делает их еще более прекрасными. Лучшее в добрых делах - это все-таки то, что их не удалось утаить.
Очарование смерти ведомо лишь отважным.
Величие человека тем и велико, что он не признает своего ничтожества. Дерево своего величия не сознает. Быть великим - значит сознавать свое величие. Быть великим - значит не считать себя ничтожным. Величие человека отвергает его ничтожество. Величие короля.
Когда я записываю свою мысль, она от меня отнюдь не ускользает, и это напоминает мне о моей позабытой было силе. Преодолевая сопротивление мысли, я получаю знание. Для меня важно только одно: постичь противоречия моего ума и ничтожества.
Сердце человеческое - книга, которую я научился уважать. Лишенный несовершенств, не переживший падения человек уже больше не является великой тайной.
Я не позволю никому, включая Элохима, сомневаться в моей искренности.
Мы свободны творить добро.
Суждение непогрешимо.
Мы не свободны творить зло.
Человек - победитель химер, завтрашнее диво, закономерность, терзающая хаос. Он примиряет все. Он судит обо всем. Он не глуп. Он - не земляной червь. Он - хранитель истины, вместилище уверенности, он - слава, а не сор вселенной. Если он унижает себя, то я его восхваляю. Если он себя превозносит, то я превозношу его еще больше. Я умиротворяю его, и в конце концов ему удается уразуметь, что он - сестра ангела.
Нет ничего непостижимого.
Мысль отнюдь не менее прозрачна, чем хрусталь. Религия, ложь которой опирается на мысль, может на несколько минут замутнить ее, если мы говорим о явлениях длящихся. Что же до быстротечных явлений, вроде убийства восьми человек у столичных ворот, то они, и это определенно, не дадут мысли проясниться до тех пор, пока зло не будет искоренено. И тогда мысль не замедлит вновь обрести свою прозрачность.
Поэзия должна иметь целью практическую истину. Она выражает отношения, существующие между первоосновами и второстепенными истинами жизни. Всякой вещи - свое место. Миссия поэзии трудна. Она не вмешивается в политические события, в управление народами, она не апеллирует к историческим периодам, к государственным переворотам, к цареубийствам и дворцовым интригам. Умалчивает она и о борьбе , которую человек, в виде исключения, ведет с самим собой, с собственными страстями. Она открывает законы, дающие жизнь теоретической политике , вселенскому миру, опровержениям Макиавелли, вывертам, на которых строятся произведения Прудона, психологии человечества. Поэту надлежит быть полезнее любого другого гражданина своего племени. Его творение - это свод правил, которыми руководствуются дипломаты, законодатели, наставники юношества. Нам чужды такие поэты, как Гомер, Вергилий, Клопшток, Камоэнс, чужды распоясавшееся воображение, изготовители од и торговыы эпиграммами, высмеивающими все божественное. Вернемся к Конфуцию, к Будде, к Сократу, к Иисусу Христу - к моралистам, бродившим по городам и весям и терпевшим невзгоды. Будем отныне полагаться лишь на разум, опирающийся только на феномены чистой доброты.
Нет ничего более естественного, чем прочесть "Рассуждение о методе" после того, как прочтешь "Беренику". Нет ничего менее естественного, чем читать трактат об индукции Бьеши, "Проблему зла" Навиля после того, как прочтешь "Осенние листья" и "Созерцания". Переход утрачивается. Разум противится нагромождению заржавелых железок, противится мистагогии. Страницы, нацарапанные марионеткой, ошеломляют сердце. Сокрытая в них грубая сила ослепляет его, и читатель закрывает книгу. По щекам его текут слезы, вызванные воспоминаниями о простых, пишущих первобытным способом авторах. Современные поэты злоупотребили своим умом. Память о них угаснет. Философы - вот классики.
Расин и Корнель вполне могли бы написать произведения Декарта, Мальбранша, Бэкона. У них - одна душа. Ламартин и Гюго не смогли бы написать "Трактат об уме". Душа Тэна не имеет ничего общего с их душами. Самодовольство убило в них разумное зерно. Ламартин и Гюго хотя и превосходят Тэна, но все-таки, как и он, наделены лишь второстепенными (как это не тяжело признать) способностями.
Долг трагедии - вызывать сострадание и страх. Это уже кое-что, но все равно скверно. Хотя и не так скверно, как современная лирика. "Медея" Легуве предпочтительней всех сочинений Байрона, Капандю, Заккона, Феликса, Ганя, Габрио, Лакордера, Сарду, Гёте, Равиньяна, Шарля Диге. Кому из вас, писателей, спрашиваю я, под силу такое? Что это за натужное сопение? - Тяжесть Августова монолога! Варварские водевили Гюго не провозглашают долга. Мелодрамы Расина, Корнеля, романы Ла Кальпренеда провозглашают его. Ламартин не в состоянии сочинить "Федру" Прадона, Гюго - "Венцеслава" Ротру, Сенд-Бёв - трагедии Лагапра и Мармонтеля. Мюссе в состоянии сочинить пословицы. Трагедия - это нечаянная ошибка. Она допускает борьбу и является первым шагом к добру. В этим сочинении она не появится. Трагедия не утрачивает своего авторитета. Того же не скажешь о софизме - последыше метафизического гонгоризма пародирующих себя же авторов моего героико-бурлескного времени.
Гордыня - основа любого культа. Нелепо обращаться к Элохиму со словом - так, как это делали Иов, Иеремия, Давид, Соломон, Тюркети. Молитва - фальшивое действо. Лучший способ понравиться Элохиму - избегать прямолинейности, что более пристало силам нашим. Именно так можно сделать наше племя счастливым. Двух способов понравиться Элохиму не существует. Идея добра - едина. Добро в малом и есть добро в великом, и дабы убедиться в этом, я позволяю вам вместе со мной рассмотреть пример отношений матери и ребенка. Чтобы понравиться своей матери, сын не станет талдычить ей, что она мудра и лучезарна, что он будет отныне вести себя так, чтобы заслужить побольше ее похвал. Он не говорит, он действует, избавляя себя тем самым от щенячьей грусти. Не следует путать доброту Элохима с пошлостью. Каждый - правдоподобен. Разнузданность порождает презрение, почтение же приводит к обратному. Труд - лучшее лекарство от приливов чувственности.
Никакой разумный человек не верит вопреки своему разуму. Вера - это естественная добродетель, она помогает постичь истины, открываемые нам Элохимом через сознание наше. Мне неведома иная благодать, кроме самого рождения нашего. Беспристрастному уму доступна вся полнота её.
Добро - это победа над злом, отрицание зла. Воспевать добро значит искоренять зло. Я не воспеваю того, чего не следует делать. Я воспеваю то, что следует делать. Первое не включает в себя второе. Второе включает в себя первое.
Юность внимает советам зрелости.
Помимо истины мне неведомы никакие препятствия, которые разуму не дано было бы преодолеть.
Чтобы быть доказательной, максима не нуждается в истине. Одно умозаключение предполагает другое. Максима - это закон, который включает в себя совокупность умозаключений. Умозаключение становится всё более полным по мере приближения к максиме. Став максимой, оно отбрасывает доказательства метаморфозы.
Сомнение - это почесть, оказанная надежде, хотя и почесть не добровольная. Надежда никогда не согласилась бы быть просто почестью.
Зло восстает против добра. На меньшее оно не способно. Умение не замечать, как возрастают дружеские чувства наших друзей, доказательство дружбы.
Любовь не есть счастье.
Не будь у нас недостатков, нам не было бы так приятно исправлять себя и хвалить в ближних то, чего не хватает нам самим.
Люди, решившие ненавидеть себе подобных, не знают, что начать им прийдется с себя.
Люди, не дерущиеся на дуэли, полагают, что люди, дерущиеся на дуэли насмерть, - отважны.
Книжные прилавки ослепляют великолепием гнусных романов, в таком изобилии представленных на них. Ей-богу, кажется иногда, что лучше убить книгу и спасти человека, губящего себя на 100 су.
Ламартин думал, что падение ангела обернется Возвышением Человека. Думая так, он заблуждался.
Чтобы заставить зло служить делу добра, я обвиню его в злонамеренности.
В банальных истинах гораздо больше гениальности, чем в сочинениях Диккенса, Гюстава Эмара, Виктора Гюго, Ланделя.
Прочтя произведения этих авторов, ребенок, которому суждено пережить гобель вселенной, не смог бы составить представление о душе человеческой. А вот банальная истина дала бы ему это знание. Хотя определение софизма, думаю, он так и не открыл бы для себя.
Слова, выражающие зло, обречены на то, чтобы служить пользе. Идеи совершенствуются, и смысл употребляемых слов играет здесь не последнюю роль.
Плагиат необходим. Прогресс требует плагиата. Он неотступно следует за фразой автора, пользуется его выражениями, стирает ложную мысль и заменяет её верной.
Для того, чтобы максима была безупречной, ее не следует исправлять. Ее следует развить.
Как только занимается заря, девушки отправляются рвать розы. Дуновение невинности устремляется в ложбины, в столицы, спасает умы наиболее восторженных поэтов, рушит загородки детских манежей, снимает короны с юношеских голов и отнимает у старцев веру в бессмертие.
Я видел, как люди вручали моралистам ключи от своих сердец, пытались принять из их рук благословение свыше. Рассуждая глобально, они радовали автора блаженством нашим. Они выказывали уважение к детству, к старости, ко всему, что дышит, а также бездыханно, они воздавали почести женщинам, посвящая целомудрию те части тела, название которых ведомо лишь телу и больше никому. Я взывал к небесному своду, к его столь ценимой мною красоте, я взывал к земле, являющей образ моего сердца, укажите мне, умолял я, человека, не считающего добрым самого себя. Я бы не умер от изумления при виде этого чудовища, доведись ему воплотиться. Умирают от большего. Комментарии излишни.
Разум и чувство советуются друг с другом и друг друга дополняют. Тот, кто внемлет одному, пренебрегая другим, лишает себя всех опор, дарованных нам во обретение путеводной нити. Вовенарг сказал: "Лишает себя одной из опор".
Его фраза, как и моя, зиждется на воплощении души в чувстве. Любой приведенный мною на выбор довод ничуть не лучше любого другого. Первый из них могу отринуть я, второй смог принять Вовенарг.
Когда кто-либо из предшественников употребляет во благо слово, находящееся в арсенале зла, опасно рядом с его фразой ставить другую. Лучше оставить слову значение зла. Дабы употребить во благо слово, ранее употребленное во зло, надо иметь на это право. Тот же, кто употребляет во зло слова, выражающие идею добра, не имеет на это никакого права. И поэтому ему не поверят. Вряд ли кому-нибудь захочется оказаться с галстуком Жерара де Нерваля на шее.
Коль скоро душа едина, в рассуждение могут быть вовлечены и чувства, и ум, и воля, и разум, и воображение, и память.
Я провел много времени в занятиях отвлеченными науками. Те немногие, с кем можно поговорить об этих науках, не сумели отвратить меня от них. Когда я принялся изучать человека, то увидел, что эти науки вовсе ему не чужды, и что я меньше изменяю своему естеству, погружаясь в них, нежели те, кто ими пренебрегает. Я простил им небрежение этими науками! Я не думал, что найду много единомышленников, занимаясь изучением человека. Но человеку свойственно изучать себя. И я ошибся. Человека изучает больше народу, чем геометрию.
Мы с радостью расстаемся с жизнью, лишь бы об этом не говорили.
С годами страсти угасают. Любовь, которой не следует искать место среди страстей, угасает так же. Но то, что она теряет с одной стороны, она выигрывает с другой. Любовь более не оценивает строго предмет своих желаний, она отдает должное себе самой, и это нормально. Чувства теряют былую остроту и не возбуждают плоти. Рождается любовь к человечеству Превращаясь в алтарь, украшенный собственными добродетелями, человек лелеет любое болезненное ощущение, и душа его, в самих сердечных глубинах, где таится начало всех начал, ощущает нечто мертвое, не отзывающееся более на пламенные призывы. Именно это и есть воспоминание.
Писатель, не различая любовь и страсть, может указать закон, управляющий каждым из его стихотворений.
Некоторые философы умнее некоторых поэтов, Спиноза, Мальбранш, Аристотель, Платон - это отнюдь не Эжезип Моро, не Мальфилатр, не Жильбер и не Андре Шенье.
Фауст, Манфред, Конрад - типажи. Еще не рассуждающие типажи, но уже типажи провоцирующие.
Литературные описания - это прерия, три носорога, половина катафалка. Они могут быть Воспоминанием, пророчеством. Они - не абзац, который я сейчас заканчиваю.
Правитель мировой души не управляет каждой душой в отдельности. Правитель отдельной души управляет и мировой, но лишь тогда, когда обе эти души в достаточной мере слиты, и мы можем утверждать, что правитель есть правительница лишь в воображении потешающегося над ними полоумного.
Всякое явление преходяще. Я же отыскиваю законы.
Бывают люди, которых не назовешь типажами. Типажи - не люди. Не следует подчиняться случайности.
Суждения о поэзии ценнее самой поэзии. Они суть философия поэзии. Философия, понимаемая таким образом, охватывает поэзию.
Поэзии не обойтись без философии. А вот философия обойдется и без поэзии.
Расину не под силу поднять свои трагедии до уровня наставлений. Трагедия - не наставление. Наставление есть действие более интеллектуальное, чем трагедия. Дайте в руки какому-нибудь моралисту гусиное перо, но только такому, который бы являлся при этом и отменным писателем тоже. Он превзойдет поэтов.
Для большинства людей любовь к справедливости - это мужество переносить несправедливость.
Сгинь, война!
Чувства выражают счастье и заставляют нас улыбаться. Анализ чувств, если рассматривать его отдельно от личности, производит такой же эффект. Чувства возвышают душу, но лишь в координатах времени и пространства, и душа благодаря им поднимается до понимания человечества как такового, но представленного лишь в наилучшем своем выражении личностями великими. Анализ чувств, напротив, возвышает душу независимо от временных и пространственных координат, давая ей возможность узреть человечество в его наивысшем проявлении, каковым является воля! И грехи, и добродетели - все это чувства. Но анализ занимается только добродетелями. Чувствам неведом порядок их течения. Анализ чувств учит познанию этого порядка и тем увеличивает силу самих чувств. Чувства лишают уверенности. Им ведомы лишь два полюса - счастье и страдание. Анализ чувств дает уверенность. В нем заключено счастье, происходящее от умения в нужный момент сдержать себя в пучине добрых и дурных страстей. Его покой употребляется на то, чтобы через весь текст, страница за страницей, провести один принцип, выдержать его твердо и последовательно. Этот принцип - несуществование зла. Чувства рыдают и когда требуется и когда не требуется. Анализ чувств не рыдает никогда. Ему присуща скрытая чувствительность, которая, застигая врасплох, возвышает над страданиями, учит жить своим умом, дает оружие для схватки. Чувства признак слабости. Это не чувство как таковое. Анализ чувств - признак силы. Из него происходят наиболее прекрасные из известных мне чувств. Писатель, находящийся во власти чувств, не имеет ничего общего с писателем, не дающим себя обмануть ни чувствам, ни самому себе. Юношество предается сентиментальным разглагольствованиям. Зрелости свойственно рассуждать более трезво. Прежде были одни лишь чувства, ныне настала пора мыслить. Прежде ощущения плыли по воле волн, теперь у них появился лоцман. Если представить, что человечество - это женщина, то не стоит тратить силы на утверждение, что молодость ее угасает и приближается пора зрелости. Но зато она становится умнее. Изменится и идеал поэзии. Трагедии, поэмы, элегии не будут больше занимать первое место. Во главу угла будет поставлена лишь холодность максимы! Во времена Кино меня бы поняли правильно. Разрозненные проблески мыслей в журналах и фолиантах сделали меня способным на это. Жанр, избранный мною, столь же отличен от жанра моралистов, лишь констатирующих зло, но не указывающих на лекарство, сколь жанр моралистов схож с мелодрамами, надгробными речами, одами и религиозной ученостью. Ощущение противоборства отсутствует.
Элохим создан по образу и подобию человека.
Многие истинные положения вызывают споры.
Многие сомнительные утверждения возражений не встречают, Споры свидетельствуют об ошибке. Неоспоримость - признак безошибочности.
Существует философия науки. Для поэзии философии не существует. Я не знаю моралиста, который оказался бы первоклассным поэтом. Странно, - скажет кое- кто.
Страшно чувствовать, как время уносит то, чем ты обладал. С этим невозможно смириться, даже если ты вознамерился обнаружить нечто постоянное.
Человек - существо, свободное от заблуждений.
Все указывает ему истину. Ничто не вводит его в заблуждение. Оба источника истины - разум и чувство - не только надежны сами по себе, но они еще и проясняют друг друга. Чувства проясняют разум при помощи истинной видимости. За это разум платит чувствам тем же, не забывая вознаградить и себя. Проявления души умиротворяют чувства, и я не могу быть уверенным в том, что чувства приводят к разочарованию. Они не лгут и не спешат обмануть друт друга.
Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками. Бедняга Гюго: Бедняга Расин! Бедняга Коппе! Бедняга Корнель! Бедняга Буало! Бедняга Скаррон! Тик, тик, тик!
У всякого знания есть две крайние точки, и эти точки непременно соприкасаются. Одна из них - неведенье, в котором рождается человек. Другой же точки достигают лишь возвышенные умы, познавшие все, что доступно человеческому разумению, и воображающие, будто они знают все. Но они по-прежнему ничего не знают, хотя это уже иное, умудренное неведенье, осознавшее само себя. Те же, кто вышел из природного неведенья, но не достиг его противоположности, набрались обрывков знания и воображают, будто все превзошли. Они-то как раз и не потрясают мира, не судя обо всем вкривь и вкось. Народ и сведущие люди составляют основу нации. Иные, уважающие нацию, сами уважаемы за это.
Чтобы познать какой-нибудь предмет, не следует входить в его детали. Без деталей наши знания так прочны!
Любовь не следует путать с поэзией.
Женщина у моих ног!
Чтобы описать небо, не следует использовать слова, которыми описываешь землю. Нужно земле оставить то, из чего она состоит, дабы украсить жизнь ее идеалом. Разговаривать с Элохимом на "ты", вообще, обращаться к нему - недостойная буффонада. Лучший способ выразить ему свою признательность отнюдь не в том, чтобы твердить ему о его всемогуществе, о том, что он сотворил мир, что мы черви перед лицом его величия. Он это знает лучше нас. Люди могут не утруждать себя такими речами. Лучший способ выразить ему свою признательность - осушить слезы человечеству, все принести ему в дар, и, держа его за руку, разговаривать с ним как с братом. Вот это будет вернее.
Для того, чтобы изучать порядок, не нужно изучать беспорядок. Научным изысканиям, равно как и всяким там трагедиям, стансам к моей сестрице и бреду умалишенных, здесь нет места.
Не всякие законы следует объявлять вслух.
Изучать зло, дабы выявить добро, не то же самое, что изучать зло как таковое. Коль скоро добро явлено нам непосредственно, мне следует заняться поисками его истоков.
До сих пор несчастья изображались ради того, чтобы вызвать чувство страха и сострадания. Я же стану описывать счастье, чтобы вызвать противоположные чувства.
В поэзии существует своя логика. Но это не та логика, которая царит в философии. Философы - не то, что поэты. Поэты вправе поставить себя выше философов.
Мне не нужно заботиться о том, что я буду делать в дальнейшем. Я должен был делать то, что я делаю. Мне не следует сейчас открывать то, что я открою позже. В новой науке каждой вещи - свое время. В этом ее совершенство.
В моралистах, в философах есть что-то от поэтов. Поэты носят в себе мыслителя. Каждая каста с подозрением относится к другой касте, стараясь максимально от нее отталкиваться. Зависть первых не хочет признать превосходства поэзии. Гордость последних объявляет себя несведущей, воздавая должное мозгу более изнеженному. Каким бы ни был ум отдельного человека, способ мышления должен быть один для всех.
После того как мы констатировали наличие нервических тиков, не стоит удивляться, что одни и те же слова назойливо лезут на глаза: у Ламартина слезы, опадающие с ноздрей его лошади, цвет волос его матери, у Гюго тени и психи просто стали частью переплета.
Наука, которой я занимаюсь, это наука, отличная от поэзии. Я не воспеваю поэзию. Я силюсь обнаружить ее источник. По штурвалу, направляющему поэтическую мысль, мастера биллиарда распознают, в какую сторону будет развиваться то или иное эмоциональное утверждение.
Теорема по природе своей - насмешница. В ней нет ничего непристойного, Теорема не стремится найти применение. Применение, которое находят теореме, принижает ее, и само вследствие этого становится непристойным. Применение есть вызов материи, протест против ущерба, наносимого духу. Будем называть вещи своими именами.
Бороться против зла - значит оказывать ему слишком много чести. Если я позволяю людям презирать его, пусть не преминут сказать, что я сделал для них все, что смог.
Человек уверен в том, что он не ошибается.
Мы не довольствуемся нашей внутренней жизнью. Нам хочется создать в представлении других людей некий вымышленный образ. Мы стараемся казаться такими, какие мы есть. Не жалея сил, мы пытаемся сохранить это воображаемое "я", которое как раз и является истинным. Если мы великодушны или верны, то торопимся скрыть это, дабы украсить этими свойствами нас вымышленных. Мы не отнимаем от себя эти качества, чтобы отдать их вымышленному "я" Мы даже не прочь стать храбрецами, лишь бы прослыть храбрецами. Неоспоримый признак недюжинных возможностей нашего "я" в том и состоит, чтобы не довольствоваться ни собою, ни своим выдуманным двойником, не отрекаясь ни от того, ни от другого. Ибо кто не стал бы жить ради сохранения чести, тот прослыл бы негодяем.
Несмотря на зрелище нашего величия, которое держит нас за горло, мы не можем подавить в себе инстинкт, исправляющий и возвышающий нас.
У природы есть совершенства, доказывающие, что она - образ Элохима, и недостатки, доказывающие, что она - не менее, чем его образ.
Хорошо, когда соблюдаются законы. Народ знает, что именно делает их справедливыми. Люди не отступают от них. Когда пытаются вывести их справедливость из чего-то еще, она легко ставится под сомнение. Народы не склонны к бунту.
Люди, ведущие беспорядочную жизнь, говорят ведущим жизнь размеренную, что те удаляются от природы. Сами-то они считают, что следуют ей. Чтобы судить, нужна отправная точка. Но где в морали нам найти такую точку?
Нет ничего менее странного, чем противоречия, которые мы обнаруживаем в человеке. Он создан, чтобы познать истину. Он ищет ее. Пытаясь обрести истину, человек так часто бывает ослеплен и запутан, что никому не позволяет оспаривать владение ею; Одни пытаются похитить у человека истину, другие ему ее подсовывают. Каждый использует столь несхожие мотивы, что они выводят человека из растерянности. Есть лишь один свет - это свет, исходящий из самой человеческой природы.
Мы рождены справедливыми. Каждый радеет только о себе. Это противно порядку. Надо радеть о всеобщем. Любовь к себе - это конец любого беспорядка, и в войне, и в хозяйстве.
Желая сделаться счастливыми, люди, сумевшие победить смерть, нищету и неведенье, решили поскорее позабыть о них. Это все, что они смогли придумать во утешение столь многих бед. Богатейшая идея. Естественное изменение человеческой природы. увы, не приводит к тому, что скука - одно из самых болезненных человеческих зол - становится наибольшим из благ. Скука более всего способствует тому, чтобы человек пытался исцелить себя. Вот и всё. Развлечение, почитаемое человеком как величайшее из благ, на самом деле - наименьшее из зол. Оно больше, чем что-либо, толкает человека на поиски лекарства от страданий. И то и другое - опровержение ничтожества, испорченности человека, но не подтверждение его величия. Когда человек скучает, он ищет, чем бы себя занять. У него есть свое, обретенное в трудах представление о счастье, а обретя его в себе, он ищет его и во внешнем мире. Человеку довольно его самого. Несчастье - не в нас и не в прочих созданиях божьих, оно в Элохиме.
Поскольку от природы мы счастливы в любом состоянии, то наши желания рисуют нам состояние несчастья. Они присоединяют к состоянию, в котором мы находимся, печали, которых мы пока не испытываем. Испытай мы эти несчастия - и мы ни капли не расстроились бы, потому что у нас появятся новые желания, рожденные этим новым состоянием.
Сила разума куда очевидней у тех, кто знает о ней, чем у тех, кто ее не осознает.
Мы столь невысокого мнения о себе, что желали бы стать известными всему миру и даже тем, кто придет после нас. Мы столь несуетны, что уважение даже пяти или, положим, шести человек доставляет нам радость и позволяет гордиться собою.
Мало что утешает нас. Слишком многое нас огорчает.
Скромность столь естественна для сердца человеческого, что даже подмастерье старается не бахвалиться и желает иметь почитателей. И философы мечтают о том же. А поэты - и подавно! Пишущие о славе хотят прославиться тем, что хорошо о ней написали. Те же, кто их читает, желают похвал за то, что это прочли. И я, пишущий эти строки, также ищу похвалы за само это желание, равно как и те, кто прочтут меня.
Человечество изобретает все больше и больше нового. Даже доброта и злоба подвержены изменению.
Дух этого судии мира не настолько зависим, чтобы его мог потревожить малейший грохот, раздающийся вокруг него. Чтобы спутать его мысли, не нужно молчания пушек. Не нужно скрипа флюгера или лебедки. Муха нынче плохо соображает. Человек жужжит у неё над ухом. Этого довольно, чтобы она потеряла способность дать вам добрый совет. Если я хочу, чтобы она смогла отыскать истину, я должен выгнать тварь, мешающую ей думать, смущающую разум, правящий городами и царствами.
Цель людей, играющих в лапту с таким усердием ума и тела, заключается в том, чтобы назавтра похвалиться перед своими друзьями: я, мол, обыграл такого-то. В этом суть их привязанности к игре. И вот одни лезут вон из кожи в своих кабинетах, тщась блеснуть перед учеными решением никем до сих пор не решенной задачи. Другие, на мой взгляд, не менее глупые, подвергают себя смертельной опасности, чтобы похвастаться одержанной победой, и, наконец, третьи тратят все силы, чтобы запомнить эти события, но не затем, чтобы сделаться от этого глупее, а затем, чтобы показать, что они сознают всю их основательность. Они-то как раз наименее глупы из всей честной компании, ибо не глупы они со знанием дела. Тогда как другие, быть может, не были бы глупцами, не будь у них этого знания.
Пример целомудрия Александра Великого склонил не больше людей к воздержанию, нежели пример его пьянства - к трезвости. Не стыдно быть не столь добродетельным, как он. Если нам свойственны добродетели великих людей, то мы воображаем, будто добродетели простых смертных свойственны нам не вполне. Мы прикасаемся к великим с того края, которым они касаются простых людей. Ведь как бы высоко они ни были вознесены, каким-то краешком они соприкасаются со всеми прочими. Они не висят в воздухе и не оторваны от общества. Если они и выше нас, то ноги их все равно находятся на том же уровне, что и наши. Они все на одном уровне и попирают ту же землю. Благодаря этому они столь же высоки, как и мы сами, как дети, и лишь немногим выше животных.
Лучший способ убеждения - не убеждать вовсе.
Отчаяние - самое незначительное из наших заблуждений.
Иная мысль кажется нам не новее, чем дважды два, но стоит развить ее, как мы понимаем, что это подлинное открытие.
Можно быть справедливым только не будучи человеком.
Грозы юности предшествуют погожим дням.
Бессовестности, бесчестию, похотливости, ненависти, презрению к людям - всему своя цена. Щедрость умножает преимущества, которые дает богатство.
Кто порядочен в развлечении, честен и в делах. Если наслаждение делает вас человечнее, значит, вы по натуре не слишком жестоки.
Умеренность в великих людях ограничивает их добродетели.
Хвалить человека так, чтобы похвала приукрашивала его достоинства, - значит наносить ему оскорбление. На свете есть много людей, достаточно скромных для того, чтобы без труда переносить, когда их оценивают.
Нужно быть готовым ко всему и не опасаться козней, которые могут подстроить нам время и люди.
Если заслуги и слава не приносят людям несчастия, то то, что называют несчастием, не заслуживает их сожаления. Душа соизволяет принять высокое положение и отдохновение, если для этого необходимы пылкость и полет ее гения.
Мы уважаем великие замыслы, если чувствуем, что сами способны на великие свершения.
Сдержанность - школа ума.
Мы высказываем здравые мысли, когда не стремимся быть оригинальными.
Ничто истинное не ложно, а что не ложно, то истинно. Все противоположно мечте и обману.
Не будем принимать на веру мнение, будто все заложенные в природе вещей наслаждения порочны.
Не найти ни такого века, ни такого народа, который установил бы свой набор воображаемых добродетелей и пороков.
Вернее всего мерить красоту жизни мерою смерти.
Драматург может заставить слово "страсть" служить пользе. Но тогда это уже не драматург. Моралист же любое слово старается употребить во благо, и это лишь служит подтверждением его моралистической натуры.
Когда изучаешь жизнь одного человека, изучаешь историю всего рода человеческого. Ничто не смогло лишить его совершенства.
Должен ли л писать стихами, дабы отделить себя от других? Пусть решит милосердие!
Обычно люди делают других счастливыми под предлогом того, что хотят им добра.
Великодушие наслаждается чужим блаженством так, словно оно в ответе за него.
Порядок царит в роде человеческом: разум и добродетель вовсе не берут верх в сознании людей.
Сильные мира сего плодят мало неблагодарных. Ведь в щедрости своей они отдают все, что могут.
Можно, от всего сердца любя человека, все-таки понимать, как велики его недостатки. Было бы глупой дерзостью мнить, будто нашего расположения достойно одно лишь несовершенство. Порою наши слабости привязывают нас друг к другу отнюдь не меньше, чем то, в чем нет добродетели.
Когда друзья оказывают нам услуги, мы принимаем это как должную дань дружбе. Нам и невдомек, что они скорее должны испытывать к нам неприязнь.
Кто рожден командовать, тот и на троне будет командовать.
Когда мы истощены исполнением долга, нам кажется, что это мы его истощили. Мы говорим, что человеческое сердце можно наполнить всем, чем угодно.
Ничто не может существовать в бездействии. Отсюда взаимная связь всех тварей, гармония вселенной. Тем не менее мы осуждаем людей, когда видим, что и над ними властен этот столь плодотворный для всей природы закон. Но они обязаны подчиняться ему. Так как человек не способен спокойно предаваться безделью, мы делаем вывод, что он на своем месте.
Мы знаем, что такое солнце и небеса. Мы проникли в тайну их движения. В руке Элохима - слепом орудии, бесчувственном рычаге - мир, достойный нашего почитания. Крушение держав, изменчивые лики времени, нации, покорители науки, причина всего этого - пресмыкающийся атом, чья жизнь вмещается в короткий миг. Этот атом способен разрушить зрелище, которое являет собою вселенная во всех ее нескончаемых переменах.
Существует больше истин, чем заблуждений, больше хороших, чем дурных качеств, больше радости, чем страданий. Нам нравится наблюдать за нашим характером. Так мы возвышаемся над человеческой природой. Мы присваиваем себе те высокие достоинства, которые приписываем себе подобным. Мы полагаем, что не можем отделить собственные стремления от стремлений всего рода человеческого, не можем, клевеща на него, оставаться незапятнанными. Это нелепое тщеславие лежит в основе книг, восславляющих природу. Человек ныне не в милости у племени умствующих, они словно состязаются, кто меньше ославит его. Было ли когда-нибудь такое, чтобы человек не мог оправиться и вернуть себе свои добродетели?
Ничего еще не сказано, мы родились слишком рано, ибо всего-то более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых никчемных и пустых человеческих нравов, равно как и всего прочего, давно снят. Но у нас есть преимущества работать вслед за древними философами и наиболее умелыми из наших современников.
Мы восприимчивы к дружбе, справедливости, человечности, состраданию и разуму. О друзья мои! Не это ли и есть отсутствие добродетели?!
Пока мои друзья не умрут, я не буду говорить о смерти.
Мы горестно недоумеваем, обнаруживая, что вновь и вновь впадаем в те же грехи, и что наши несчастья смогли исцелить нас от наших недостатков.
Можно мерить красоту смерти лишь мерою красоты жизни.
Многоточие заставляет меня пожать плечами от жалости. Неужели именно это требуется для того, чтобы доказать, что ты умен, то есть, на самом деле глуп'? Неужели ясность хуже неопределенности, создаваемой этими тремя точками!