Préface de Léon de Genonceaux à son édition des «Chants de Maldoror»
Моему другу Альберту Лакруа
Настоящее издание «Песней Мальдорора» перепечатано в переработанном и исправленном виде с подлинника произведения, которое так и не появилось в книжных лавках. В течение 1869 года, когда граф де Лотреамон уже сдавал последние гранки и книга вот-вот должна была пойти в переплет, издатель, постоянно преследуемый властями Империи, приостановил поступление тиража в продажу из-за некоторой необузданности стиля, делавшей публикацию опасной.
«Я напечатал поэтическое сочинение у г-на Лакруа. Но как только оно было набрано, г-н Лакруа отказался его издавать, потому что жизнь там была обрисована слишком мрачно, а он боялся генерального прокурора».
Так комментирует это событие автор в письме, воспроизведенном в начале этой книги. Сочинение, о котором идет речь, и которое, будучи названо поэтическим, свидетельствует о лирическом пафосе автора, это и есть книга «Песни Мальдорора». Поначалу граф де Лотреамон отказывается исправлять свой «необузданный» текст. Но после длительной борьбы он все-таки согласился внести необходимые изменения. И вот поступил в набор новый вариант отрывков, признанных опасными. Однако в 1870 году разразилась война. Какие уж тут «Песни Мальдорора»! А затем неожиданно умер автор, успев внести в рукопись только часть требуемых правок.
Таким образом, данное издание соответствует первому, весь тираж которого затерялся на складе одного бельгийского книготорговца, который четыре года спустя застенчиво снабдил эти экземпляры новой обложкой и титульным листом (*). Эти экземпляры известны лишь считанному числу интеллектуалов.
* Новая обложка и титульный лист выглядят так: Песни – Мальдорора – Сочинение – графа де Лотреамона – (Песни I, II, III, IV, V, VI) – Париж и Брюссель – В свободной продаже – 1874. Под обложкой в двойной рамке следующая надпись: Все права на перевод и переиздание принадлежат автору. На обороте авантитула: Брюссель – Тип. Витмана. Это фальсификация, ни одного владельца типографии по фамилии Витман в Брюсселе не существовало. Обложка красновато-коричневая.
В 1869 году автор изъявил желание приобрести несколько экземпляров своей книги. Для него отобрали десяток экземпляров, причем обложка желтая и на ней значится: Париж, в свободной продаже (1869). На обороте титула и на четвертой странице обложки: Брюссель, Типография А. Лакруа, Фербукхофена & Co, бульвар Ватерлоо, 42.
Мы решили, что переиздание столь интересного произведения будет благосклонно принято читателем. В нашу литературную эпоху буйством стиля уже никого не испугаешь. До каких бы крайностей автор ни доходил, за его горячностью скрывается истинная красота, и потому о порнографии здесь и речи быть не может.
Думается, что критики воздадут должное «Песням Мальдорора», этому странному и неравноценному творению, где в чудовищном беспорядке сталкиваются восхитительные эпизоды и эпизоды сумбурные. В этой заметке мы хотим только разрушить неизвестно откуда возникшую легенду о личности графа де Лотреамона. А ведь еще недавно Леон Блуа , который, вероятно, задался целью ниспровергать в этом мире всех подряд , как живых, так и мертвых, пытался поддержать эту легенду в пространной статье, посвященной «Песням Мальдорора», где он без конца повторяет, что автор был сумасшедшим и сумасшедшим умер. – «Это произведение принадлежит перу душевнобольного, самого жалкого, самого несчастного из душевнобольных».
Неизвестное происшествие, лишившее человека рассудка... «Но увы, это был настоящий безумец! Он на самом деле сошел с ума и знает об этом». И далее:
«Автор ее скончался в больнице для умалишенных - вот все, что о нем известно». Написав все это, Леон Блуа умышленно обманул своего читателя, поскольку на самом деле, как это явствует из проведенного нами тщательного расследования, как это явствует из собранных нами подлинных документов, автор «Песней Мальдорора» не умер душевнобольным. Граф де Лотреамон угас в возрасте 20 лет, унесенный в два дня злокачественной лихорадкой. Если бы Леон Блуа читал хоть какие-нибудь труды по психиатрии, если бы он имел хоть малейшее представление о психологии, он был бы несколько сдержанней в своих измышлениях, интересных только с точки зрения литературного эффекта, к которому он, собственно, и стремился. Наука же гласит, что случаи настоящего безумия до 20 лет встречаются крайне редко. Автор «Песней» родился в Монтевидео 4 апреля 1850 года; его рукопись была передана в типографию в 1868 году, и естественно предположить, что она была закончена в 1867 году; таким образом, «Песни Мальдорора» суть плод воображения и умственного труда семнадцатилетнего юноши. Сверх того, извлечение из подлинных свидетельств о смерти в IX округе города Парижа гласит, что Изидор-Люсьен Дюкасс - таково его настоящее имя - скончался в четверг 24 ноября 1870 года, в восемь часов угра у себя на квартире, по адресу ул. Фобур-Монмартр, дом №7. Дом №7 по улице Фобур-Монмартр никогда не был ни клиникой для буйнопомешанных. ни сумасшедшим домом.
Несмотря на наши энергичные расследования, нам так и не удалось разгадать до конца тайну, которой окутана парижская жизнь Лотреамона. Префектура полиции отказалась помочь нам в этих расследованиях, потому что они не носили достаточно официального характера для обращения с соответствующим запросом. Подобный административный ригоризм достоин сожаления. Что, собственно, предосудительного в том, чтобы предоставить издателю некоторую информацию о жизни литератора, умершего 20 лет назад? Опираясь, таким образом, только на наши собственные данные, мы можем с уверенностью заключить, что Дюкасс прибыл в Париж с целью обучения в Политехнической школе или в Горном институте. В 1867 году он снимал комнату в гостинице, расположенной по адресу: улица Нотр-Дам-де-Виктуар, дом №23. Он поселился там сразу по прибытии из Америки. Это был высокий темноволосый, безбородый юноша, нервный, аккуратный и работящий. Он писал ночью, сидя за роялем, начитывал вслух, выковывал фразы, подкрепляя свои прозопопеи ударами по клавишам. Подобный способ сочинительства приводил в отчаяние обитателей гостиницы. Неожиданно разбуженные среди ночи, они и не подозревали, что 13 этот миг удивительный музыкант от словесности, редчайшего дарования симфонист от пера искал, ударяя по клавишам, ритмы своей литературной оркестровки.
Подобные наброски человеческой судьбы не могут воссоздать полный и однозначный портрет, но они хоть немного приоткрывают завесу тайны, тайны Лотреамона, обреченного на едва ли не полную безвестность. Не относятся ли подобные попытки воссоздания личности при помощи документов к области оккультных наук? Во всяком случае, стремясь пролить свет на фрагментарный образ автора, мы прибегли к помощи той науки нашего времени, которая, как известно, стремится запечатлеть самые мимолетные движения души и мысли. Являясь счастливыми обладателями рукописей Дюкасса, мы сочли небезынтересным показать их ученому графологу, дабы узнать его мнение об авторе «Песней Мальдорора».
«О-о-о! красиво, - сказал он (таким образом графологи дают понять, что случай их заинтересовал), вот это смесь. Смотрите-ка, методичность, элегантность, аккуратная дата сверху, поля, ровные строчки и эта неожиданная изысканность, заставляющая его начинать письмо на оборотной стороне листа, забыв про заглавные инициалы (**). Прописные буквы изящны: В в слове Вольтер и Р в Руссо, да и остальные тоже. А теперь взгляните на это ребячливое П в слове Париж и на Д в слове Дряблоголовые. Что же касается подписи, то она и вовсе детская. Как объяснить сочетание подобной закорючки с тем, о чем я говорил раньше? Мы поймем это, проанализировав подпись. Сначала он подписался И. Дюкасс, без росчерка; он, вероятно, так обычно и делал, что, как вы знаете, является дня графологов одним из признаков изысканности. Но потом, вспомнив, что просит денег, он приписал свой адрес, и, чтобы связать эти две вещи, из соображений логики и порядка изобразил в стиле "и так сойдет" нечто вроде эллипса, который при детальном анализе не следует путать с тем витиеватым росчерком, каким обыкновенно украшают свои послания влюбленные. Так что, повторяю, никакого росчерка здесь нет и быть не может при подобной сдержанности.
** На фотогравюре инициалы расположены там, где им положено быть, а именно на четвертой странице, и зачеркнуты росчерком пера (письмо воспроизведено в начале книги).
Продолжим: собранность почерка говорит о том, что писал человек артистического склада, и вдруг я обнаруживаю логика и математика. Последние слова «любезность сообщить мне об этом» - не напоминает ли это алгебраическую формулу с сокращением в виде слова «любезность» или силлогизм, благодаря тесной, местами даже слишком тесной, связи между словами; пишущий настолько озабочен соображениями логики, что он ставит апострофы только после того, как напишет все слово, и при этом ни одного не забывает! Это восхитительно, я анализировал тысячи писем, но с подобным фактом сталкивался не более десяти раз.
Горизонтальные черточки здесь добросовестные и энергичные, иногда с заострением, что свидетельствует об эгоизме (все мы немножко эгоисты). Его здесь ровно столько, сколько необходимо, чтобы никак не исказить той доброты, которая проявляется в округлости букв; эгоизм этот сравним, если хотите, с привкусом синильной кислоты в сладком миндале. Еще одна деталь: ваш герой не лишен чувственности, почерк временами становится одутловатым, как бы вязким, но этот маленький недостаток (впрочем, недостаток ли это?) не меняет картины в целом, потому что все остальное поистине было слишком красиво.
Подведем итоги: прежде всего уравновешенность; гармония или логика: возможно, он никогда не работал, но это сомнительно, потому что это явно не почерк лентяя, если это человек Искусства, он мог бы с тем же успехом быть ученым, если же это ученый, он мог бы так же легко быть великим творцом».
- Так значит, он не сумасшедший?
- Что вы хотите этим сказать? Либо все, что я сказал, правда, и тогда он совсем не сумасшедший, либо графологии не существует вовсе.
И только тут мы решились доверить нашему ученому некоторые детали из жизни Дюкасса, которые были нам известны и которые мы не спешили ему сообщить, чтобы не оказывать Влияния на его выводы. Мы особенно подчеркивали, что его упрекали в безумии, ставя тем самым под сомнение тот факт, что «Песни Мальдорора» были написаны в здравом уме и твердой памяти.
- Меня удивляет, что подобная легенда могла пользоваться успехом у людей образованных. Вы знаете, как редки в этом возрасте случаи безумия, я имею в виду настоящее безумие, потому что всяких идиотов, дебилов, злостных меланхоликов и кретинов Полно в каждой клинике, но истинного сумасшедшего, сумасшедшего, который в двадцать лет умер бы в палате для буйнопомешанных, встретишь, я думаю, не часто: прибавьте к этому, что такая печальная и реальная, казалось бы, деталь, как смерть в сумасшедшем доме, наводит на мысль о классической последовательности: здравый ум - помрачение - мания преследования, мания величия - повышенная агрессивность и, наконец, полный распад личности, подготовленный долгим, постепенным разрушением. Так вот, обратитесь к специалистам и спросите у них, насколько часто им попадаются подобные больные двадцати лет. Бейль пишет, что он никогда не видел таких больных моложе двадцати пяти лет; Кальмей наблюдал только два таких случая до тридцати двух лет. Бывают еще, наконец, мания и циклоидная мания, но эти две формы безумия подчиняются примерно одним и тем же законам и, за очень редкими исключениями, в девятнадцать лет не встречаются. И наконец, если книга вышла, когда Дюкассу было девятнадцать лет, а умер он в двадцать, получается, что он полностью потерял рассудок всего за год… Так и хочется процитировать Верлена: «Все остальное - писанина!».
Дюкасс был по происхождению французом, хотя и родился в Монтевидео. Его отец, секретарь французской миссии в Монтевидео, был родом из Тарба. Семья, вероятно, была богатой. Она поддерживала деловые отношения с г-ном Дарассом, банкиром с улицы Лилль, который выплачивал сыну ежемесячный пансион. С любезного согласия г-на Доссёра, наследника г-на Дарасса, мы смогли ознакомиться с частью писем молодого поэта и представить факсимиле одного из них в начале нашей книги. Это письмо содержит внекотором роде литературное кредо Дюкасса, а также намекает на обстоятельства, препятствовавшис распространению его книги, здесь упоминается также предисловие к новой книге, которое издатель Лемер так и не получил. Письма Дюкасса очень любопытны и показывают, сколь живыми были его литературные занятия.
В письме от 22 мая 1869 года мы находим следующие строки, которые воспроизводим просто как достопримечательностъ:
«Сударь,
Я еще вчера получил ваше письмо от 21 мая, то самое письмо. Что ж, с сожалением вынужден принести Вам свои извинения. И вот почему: потому что если бы Вы мне сообщили накануне, не зная, какие досадные изменения могут произойти в моей ситуации, что мой счет исчерпан, я бы все равно снял деньги. Но я бы, разумеется, испытал не меньше радости, избавившись от необходимости писать эти три письма, чем Вы, избавившись от необходимости их читать. Вы сочли нужным реализовать на практике столь плачевный метод взаимного недоверия, подсказанный Вам моим чудаковатым отцом; но Вы угадали, что головная боль не мешает мне с необходимым вниманием оценить всю сложность ситуации, в которую Вас поставил листок почтовой бумаги, прибывший из Южной Америки и имевший главным своим недостатком отсутствие ясности; ибо я не принимаю в расчет неуместность некоторых меланхолических соображений, какие легко прощаются старику и вот в них-то при первом чтении мне увиделась попытка навязать Вам в будущем необходимость выйти из строгой роли банкира по отношению к некоторому господину, при ехавшему жить в столицу...
...Простите, сударь, у меня к Вам просьба: если мой отец переведет к Вам какие-нибудь деньги до первого сентября, когда я снова предстану перед дверью вашего банка, не будете ли Вы так добры сообщить мне об этом. Я целыми днями бываю дома; я прошу Вас только написать мне пару слов, и я, вероятно, получу Ваше письмо одновременно с гостиничной служанкой, которая выйдет открывать дверь, или даже раньше, если окажусь в этот момент внизу...
...И все это, повторяю, из-за пустяковой формальности! Предъявить десять пальцев вместо пяти, хорошенькое дельце: поразмыслив над этим, как следует, я признаюсь, что содержательность этой бумаги представляется мне, мягко говоря, незначительной...
Крайняя юность автора смягчит, вероятно, суровость иных суждений, которые непременно будут высказаны по поводу «Песней Мальдорора» Если бы Дюкасс был жив сегодня, он мог бы стать гордостью французской литературы. Он умер слишком рано, оставив свою единственную книгу рассеянной по свету. По странному совпадению, его останкам выпал тот же жребий. Похороненный 25 ноября 1870 года на временном участке Северного кладбища, он был эксгумирован 20 января 1871 года и перезахоронен на другом временном кладбище. В данный момент это кладбище снесено, и земельный участок передан в распоряжение городских властей.
Л.Ж.
1890
Préface de Léon de Genonceaux à son édition des «Chants de Maldoror» (1890)
A mon ami Albert Lacroix.
L’édition actuelle des Chants de Maldoror est la réimpression, revue et corrigée d’après le manuscrit original, d’un ouvrage qui n’a jamais paru en librairie. Dans le courant de 1869, M. le comte de Lautréamont venait de délivrer les derniers bons à tirer de son livre, et celui-ci allait être broché, lorsque l’éditeur — continuellement en butte aux persécutions de l’Empire — en suspendit la mise en vente à cause de certaines violences de style qui en rendaient la publication périlleuse.
«J’ai fait publier un ouvrage de poésies chez M. Lacroix. Mais, une fois qu’il fut imprimé, il a refusé de le faire paraître, parce que la vie y était peinte sous des couleurs trop amères, et qu’il craignait le procureur général.»
Ainsi s’exprime l’auteur dans la lettre reproduite en fac-similé en tête de ce volume. L’ouvrage de poésies dont il est question et qui, ainsi présenté, atteste la visée lyrique qu’y attachait l’auteur, est bien celui-ci. M. le comte de Lautréamont se refusait à amender les violences de son texte. Ce n’est qu’après s’en être longtemps défendu qu’il consentit aux modifications qui lui étaient demandées. Des cartons destinés à remplacer les passages réputés dangereux devaient être tirés. Mais en 1870, la guerre éclatait. On ne pensa plus aux Chants de Maldoror. Et brusquement, l’auteur mourut, n’ayant exécuté qu’une partie des révisions auxquelles il avait consenti.
Le texte de la présente édition est donc conforme à celui de l’édition originale dont le tirage alla s’égarer dans les caves d’un libraire belge qui, timidement, au bout de quatre années, fit brocher des exemplaires avec un titre et une couverture. anonymes. Quelques lettrés seulement connaissent ces exemplaires.
Nous avons cru que la réédition d’une œuvre aussi intéressante serait bien accueillie. Ses véhémences de style ne peuvent effrayer une époque aussi littéraire que la nôtre. Si outrées qu’elles soient, elles gardent une beauté profonde et ne revêtent aucun caractère pornographique.
La Critique appréciera, comme il convient, les Chants de Maldoror, poème étrange et inégal où, dans un désordre furieux, se heurtent des épisodes admirables et d’autres souvent confus. En écrivant cette notice, nous voulons simplement détruire une légende formée, on ne sait trop pourquoi à l’endroit de la personnalité du comte de Lautréamont. Dernièrement encore, M. Léon Bloy, dont la mission, ici-bas, consiste décidément à démolir tout le monde, les morts comme les vivants, tentait d’accréditer cette légende dans une longue étude consacrée au volume : il y répète à satiété que l’auteur était fou et qu’il est mort fou. — « C’est un aliéné qui parle, le plus déplorable, le plus déchirant des aliénés. » — « La catastrophe qui fit de cet inconnu un aliéné... » — « ... car c’était un vrai fou, hélas !Un vrai fou qui sent sa folie. » Et plus loin: L’auteur est mort dans un cabanon, et c’est tout ce qu’on sait de lui. En écrivant cela, M. Léon Bloy a sciemment fait de très mauvaise besogne; en effet, il résulte de l’enquête très approfondie que nous avons faite, il résulte de documents authentiques que nous avons recueillis, que l’auteur des Chants de Maldoror n’est pas mort fou. Le comte de Lautréamont s’est éteint à l’âge de vingt ans emporté en deux jours par une fièvre maligne. Si M. Léon Bloy avait lu les aliénistes, et si la science physiologique l’avait un peu allaité, il eût apporté plus de réserve dans l’invention d’une fable, intéressante seulement au point de vue de l’effet littéraire qu’il désirait produire. La Science, en effet, nous apprend que les cas de vraie folie sont extrêmement rares au-dessous de vingt ans. Or, l’auteur naquit à Montevideo le 4 avril 1850 ; son manuscrit fut remis à l’imprimerie en 1868 ; on peut sans témérité présumer son complet achèvement en 1867; les Chants de Maldoror sortirent donc de l’imagination et du labeur cérébral d’un jeune homme de dix-sept ans. Au surplus, l’extrait des minutes des actes de décès du neuvième arrondissement de Paris porte que Isidore Lucien Ducasse — tel est son véritable nom — est décédé le jeudi 24 novembre 1870, à huit heures du matin, en son domicile, Faubourg-Montmartre, n° 7. Le numéro 7 du Faubourg-Montmartre n’a jamais été ni un cabanon, ni une maison de fous.
Nos actives investigations n’ont pas abouti à pénétrer dans son intégralité, le mystère dont la vie de l’auteur à Paris semble avoir été entourée. La Préfecture de police s’est refusée à nous seconder dans ces recherches, parce que nous n’avions aucun caractère officiel pour les lui demander. Voilà, certes, un rigorisme administratif fort regrettable. Quel inconvénient peut-il y avoir à fournir à un éditeur quelques renseignements sur la vie d’un homme de lettres mort depuis vingt ans ? Borné à nos seules enquêtes, nous avons acquis la certitude que Ducasse était venu à Paris dans le but d’y suivre les cours de l’école Polytechnique ou des Mines. En 1867, il occupait une chambre dans un hôtel situé au numéro 23 de la rue Notre-Dame-des-Victoires. Il y était descendu dès son arrivée d’Amérique. C’était un grand jeune homme brun, imberbe, nerveux, rangé et travailleur. Il n’écrivait que la nuit, assis à son piano. Il déclamait, il forgeait ses phrases, plaquant ses prosopopées avec des accords. Cette méthode de composition faisait le désespoir des locataires de l’hôtel qui, souvent réveillés en sursaut, ne pouvaient se douter qu’un étonnant musicien du verbe, un rare symphoniste de la phrase cherchait, en frappant son clavier, les rythmes de son orchestration littéraire.
Si de tels raccourcis de la vie d’un homme ne suffisent pas pour reconstituer une ressemblance bien définie, ils aideront toutefois à élucider, pour une petite part, le mystère de cette figure vouée à rester, par presque tous ses côtés, obscure. Mais, restituer un caractère avec des documents, cela ne tient-il pas un peu du domaine des Sciences occultes ? Du moins, avons-nous cherché à éclairer ce sommaire portrait en recourant à celle des Sciences de ce temps qui, d’après un texte, s’applique à évoquer les plus fuyantes directions de l’âme et de la Pensée. Puisque nous avions cette fortune de posséder des manuscrits de Ducasse, il nous a paru curieux de demander son avis à un graphologiste érudit sur l’auteur des Chants de Maldoror.
«Oh ! oh ! c’est joli, dit-il (c’est là une expression familière aux graphologistes lorsque le sujet leur semble intéressant); singulier mélange, par exemple. Voyez donc l’ordre et l’élégance, cette date régulière en haut, cette marge, ces lignes rigides, et cette distinction inattendue qui le fait commencer sa lettre à l’envers en oubliant les initiales que porte le papier... Majuscules harmoniques ; le V de Voltaire et l’R de Rousseau et d’autres. Puis, regardez maintenant l’enfantillage du P de Paris et le G des Grandes-têtes. Quant à la signature, elle est littéralement d’un enfant, comment concilier l’inharmonie d’un tel parafe avec ce que je viens de dire ? Nous allons en avoir l’explication en l’analysant. Il a signé J. Ducasse, sans parafe, il devait n’en faire jamais, ce qui vous le savez, est un des signes graphologiques de la distinction. Puis, se rappelant qu’il demandait de l’argent, il a ajouté son adresse, et pour réunir les deux choses, par ordre et logique il a entouré le tout d’une très vague ellipse faite un peu « va comme je te pousse », et qu’il ne faudrait pas confondre, dans cette analyse, avec le parafe en colimaçon habituel aux amoureux de la vie familiale. Je vous le répète, il n’y a pas là de parafe, et il ne peut pas y en avoir, étant donné la sobriété du reste.
«Mais, continuons : l’harmonie m’a montré un artiste, et tout à coup je découvre un logicien et un mathématicien. Les derniers mots: la bonté de me l’écrire, cela ne ressemble-t-il pas à une formule algébrique, avec l’abréviation de bonté, et à un syllogisme, avec cet étroit enchaînement des mots et, il est si étroit, cet enchaînement, le scripteur est tellement obsédé par la logique qu’il ne met les apostrophes qu’après le mot fini, et sans en oublier une seule! C’est admirable je n’ai peut être pas vu cela dix fois sur les milliers de lettres que j’ai étudiées.
«Barres scrupuleuses et énergiques avec, quelquefois, un petit harpon d’égoïsme (mais qui n’en a pas ?). Il y en a juste la dose nécessaire pour n’altérer en rien la bonté qui éclate dans la rondeur des lettres; comme il y a un peu d’acide prussique dans les amandes si vous voulez. Un petit détail: votre homme me semble un peu sensuel, il y a parfois de l’empâtement ; je ne suis pas fâché de cette petite tache (si c’en est une), car vraiment c’était trop beau.
«Je me résume: avant tout, équilibre : harmonie ou logique : peut-être n’a-t-il jamais rien fait, mais j’en doute, car l’écriture n’a rien d’un paresseux: si c’est un artiste, il eût pu tout aussi bien faire un savant; si c’est un savant, il eût pu tout aussi aisément être un grand artiste.
— Mais, alors, il n’est pas fou ?
— Que voulez-vous dire ? Ou bien tout ce qui précède est vrai, et tout cela ne me semble guère d’un fou, ou alors la graphologie n’existe pas. »
Seulement alors, nous nous décidions à livrer à notre savant les quelques détails de la vie de Ducasse que nous connaissions et que, volontairement, nous avions différé de lui communiquer de peur de l’influencer. Et surtout, nous insistions sur cette folie qu’on lui reprochait et par laquelle on semblait vouloir atténuer la conscience de son talent.
«Mais je m’étonne qu’une pareille légende ait trouvé crédit auprès d’esprits distingués; vous n’ignorez pas combien les cas de folie à cet âge sont rares, j’entends de la vraie folie car des idiots, des débiles, des mélancoliques, des crétins, les asiles en sont bondés, mais un vrai fou, un fou de vingt ans qui, de sa folie, mourrait dans un cabanon, je doute qu’on en voie souvent: notez même que ce détail triste et topique, 1a mort dans un cabanon, me fait tout de suite penser à un paralytique général avec toute cette succession classique: intelligence vive, — obscurcissement, — folie des persécutions — mégalomanie, — excitation puis déchéance complète et disparition de l’individu s’en allant depuis longtemps par lambeaux. Eh bien, interrogez des spécialités et demandez leur combien ils ont pu compter de paralytiques généraux de vingt ans !Bayle déclare n’en avoir jamais vu avant vingt-cinq ans; Calmeil ne l’a observé que deux fois avant trente-deux ans. Restent enfin la manie et la folie circulaire, mais ces deux formes de folie suivent à peu près les mêmes lois et sauf exceptions infiniment rares, il n’y a pas de fou furieux de dix-neuf ans. Enfin, si le volume est paru quand Ducasse avait dix-neuf ans, et qu’il soit mort à vingt ans, voilà donc une aliénation qui aurait évolué en un an... N’est-ce pas le cas de dire avec Verlaine : Tout cela est littérature!»
Quoique Montevidéen, Ducasse était français d’origine. Son père, chancelier à la légation française à Montevideo naquit à Tarbes. La famille devait être riche. Elle se trouvait en relations d’affaires avec un banquier de la rue de Lille M. Darasse, qui payait au fils une pension mensuelle. Grâce à l’amabilité de M. Dosseur, successeur de M. Darasse, nous avons pu prendre connaissance d’une partie de la correspondance du jeune écrivain et donner, en tête du présent volume une de ses lettres en fac-similé. Cette lettre contient en quelque sorte une profession de foi littéraire et fait allusion aux circonstances qui s’opposaient à la mise en vente de son livre ainsi qu’à la préface d’un nouveau volume, que l’éditeur Lemerre n’a jamais reçue. La correspondance de Ducasse est curieuse et montre combien étaient vives ses préoccupations littéraires.
Dans une lettre, datée du 22 mai I869, nos relevons les passages suivants, que nous ne reproduisons qu’à titre de simple curiosité:
«Monsieur,
«C’est hier même que j’ai reçu votre lettre datée du 21 mai; c’était la vôtre. Eh bien! sachez que je ne puis pas malheureusement laisser passer ainsi l’occasion de vous exprimer mes excuses. Voici pourquoi: parce que, si vous m’aviez annoncé l’autre jour, dans l’ignorance de ce qui peut arriver de fâcheux aux circonstances où ma personne est placée, que les fonds s’épuisaient, je n’aurais eu garde d’y toucher; mais certainement j’aurais éprouvé autant de joie à ne pas vous écrire ces trois lettres que vous en auriez éprouvé vous même à ne pas les lire. Vous avez mis en vigueur le déplorable système de méfiance prescrit vaguement par la bizarrerie de mon père; mais vous avez deviné que mon mal de tête ne m’empêche pas de considérer avec attention la difficile situation où vous a placé jusqu’ici une feuille de papier à lettre venue de l’Amérique du Sud, dont le principal défaut était le manque de clarté; car je ne mets pas en ligne de compte la malsonnance de certaines observations mélancoliques qu’on pardonne aisément à un vieillard, et qui m’ont paru, à la première lecture avoir eu l’air de vous imposer, à l’avenir, peut-être, la nécessité de sortir de votre rôle strict de banquier, vis-à-vis d’un monsieur qui vient habiter la capitale...
«... Pardon, monsieur, j’ai une prière à vous faire: si mon père vous envoyait d’autres fonds avant le 1er septembre, époque à laquelle mon corps fera une apparition devant la porte de votre banque, vous aurez la bonté de me le faire savoir ? Au reste, je suis chez moi à toute heure du jour; mais vous n’auriez qu’à m’écrire un mot, et il est probable qu’alors je le recevrai presque aussitôt que la demoiselle qui tire le cordon, ou bien avant, si je me rencontre sur le vestibule...
«... Et tout cela, je le répète, pour une bagatelle insignifiante de formalité ! Présenter dix ongles secs au lieu de cinq, la belle affaire: après avoir réfléchi beaucoup, je confesse qu’elle m’a paru remplie d’une notable quantité d’importance nulle...»
L’extrême jeunesse de l’auteur atténuera sans doute la sévérité de certains jugements qui ne manqueront pas d’être portés sur les Chants de Maldoror. Si Ducasse avait vécu, il eût pu devenir l’une des gloires littéraires de la France. Il est mort trop tôt, laissant derrière lui son œuvre éparpillée aux quatre vents; et par une coïncidence curieuse, ses restes mortels ont subi le même sort que son livre. Inhumé dans une concession temporaire du cimetière du Nord, le 25 novembre 1870 il en a été exhumé, le 20 janvier 1871, pour être réinhumé dans une autre concession temporaire. Il se trouve actuellement dans les terrains désaffectés et repris par la Ville.