Антонен Арто, "Письмо о Лотреамоне"

Перевод - Сергея Борисовича Дубина

Да, у меня есть что вам порассказать о немыслимом графе Лотреамоне, о его удивительных письмах, этих мрачных ультиматумах необузданного чеканного слога, которые он с таким изяществом отправлял своему отцу, банкиру, издателю или своим друзьям.

Экстравагантность этих писем близка той резкой экстравагантности, что отличает человека, несущего поэзию, словно рану - мстительную, бесстыдную рану в левом (или правом) боку.

Он не мог написать обычного, простого письма, по его строкам пробегают эпилептические судороги слова, от которых вздрагиваешь, о чем бы ни шла речь. Затворница этого слова, Поэзия, бесконечно малая лягушка, в каждом письме вырастает не то что в быка, а в целую пушку боевого корабля.

Не два франка, а вдвое дороже недостижимой цены всей поэзии Бодлера и Лотреамона стоит то письмо, где он сообщает издателю, что оплатит "Приложение" к "Цветам зла" Бодлера не просто почтовыми марками, а марками его собственной и неповторимой почты. Это выражение своим скрытым юмором, словно занозой, осколком мелькнувшей мысли, срезает упругие зубчики с марок, которыми будет оплачена книга; оно звучит, как басовая нота, черная дыра ферматы, когда нога с размаху опускается на педаль, и если читатель этого не чувствует, то лишь потому, что он - дешевая шлюха, само воплощение свинства.

Читатель - что-то вроде тотема, пучина заскорузлого, застарелого скотства (их тех же окаменелостей, что и образ прекрасного, по мнению Рембо). Зверье, желающее засунуть те тридцать денье, которых еще стоит поэт - причем получает он эти деньги не за поэмы, несозданные или задуманные, а за свой маленький алый кровоточащий мешочек, - себе в задницу. А этот мешочек бьется ночи напролет, по воскресеньям выходя прогуляться на городские укрепления, как добропорядочный буржуа; в груди поэта он пульсирует иначе, нежели в любой другой - буржуа напивается вдрызг, видя, как строго, упорно, ревниво и агрессивно этот комок стоит на своем, пытается дать своему неуправляемому поведению хоть какую-то основу. Сам же этот буржуа, высокомерный ханжа, ванька-встанька презрительной уверенности, накачавшийся допингами, без которых уже не может - не кто иной, как старая обезьяна из индийских поэм, обломок древности, посягающий на все новое, дряхлый шулер, которому никогда не подняться до лихорадки умоляющей поэзии, готовой вот-вот пролиться мелким дождем. "Так не бывает, так не бывает", - твердит он графу Лотреамону. Что ж, мы считаем по-другому, эти слова - словно задний проход, где пресытившийся буржуа, которого не берут никакие антистрофы, надувает поэзию. Хватит, пошел, возвращайся к своей норме. Твое сердце колотится от ужаса, но я этого не вижу; мое сердце тоже из мяса, ему всегда не хватало тебя. Как? Не твое дело.

Но Лотреамона не остановить. "Позвольте, - говорит он своему издателю, - я начну немного издалека". Наверное, издалека - это подальше от смерти, победившей-таки его в один мерзкий день. Ведь смерть Лотреамона, смерть неясную и до тошноты обыденную, никогда не рассматривали с должным вниманием и - настаиваю - угрызениями совести.

Эта смерть так бесцветно пошла, что невольно хочется поближе рассмотреть его жизнь во всей ее загадочности. Отчего в итоге умер бедняга Изидор Дюкасс, гений, так и не сжившийся с миром, который не хотел его признавать - так же, как Эдгара По, Бодлера, Жерара де Нерваля или Рембо? Болел ли он долго или угас в несколько часов? Встретил ли смерть в своей постели на рассвете? История просто и зловеще свидетельствует: кроме хозяина пансиона и коридорного, некому было подписать акт о смерти.

Как-то все это жидковато для великого поэта, до того это все обыденно и жалко, что даже отдает чем-то непристойным; вульгарные, дешевые, будничные похороны Изидора Дюкасса не вяжутся с его жизнью - им больше под стать обезьянья лживая ненависть, которой буржуазное тупоголовье расправляется с подлинным величием.

Но что за ублюдская, грязная, закоренелая тупость - утверждать, что, не умри Лотреамон в свои двадцать четыре года, лишь начав жить по-настоящему жить, то он, подобно Ницше, Ван Гогу или бедняге Нервалю, тоже угодил бы в психушку?

Все потому, что если позиция Мальдорора и приемлема в книге, то разве после смерти, быть может, даже лет через сто, когда затихнут неустанные взрывы его сухого и мужественного сердца - при жизни они были слишком сильны. Так заткнули рот Бодлеру, По, Нервалю и так же - невообразимому графу Лотреамону; просто люди испугались, как бы их поэзия не шагнула со страниц в жизнь и не перевернула вселенную... Лотреамона заставили замолчать совсем молодым, чтобы скорее покончить с растущей враждебностью его души, которую просто тошнило от повседневной жизни и которая мало-помалу повсюду разнесла цинизм и странную хитрость своих постоянно раздираемых ран.

"Миновав красный фонарь", - говорит бедняжка Дюкасс, - она за скромную плату позволила ему заглянуть себе под юбки".

Неспроста эта фраза попала в "Песни Мальдорора", ведь вся книга состоит из жестоких фраз вроже этой. Да-да, в "Песнях" жестоко все - от голени несчастной, сделавшей себе аборт, до проносящегося мимо омнибуса. Вся книга уместилась бы в эту фразу, где граф Лотреамон видит - правда, видит-то, я думаю, Изидор Дюкасс, а не сверхъестественный граф Лотреамон, - как сквозь опущенные шторки грязнейшего из борделей проходит посох и сообщает, что он вовсе не тот, за кого его принимают, а волос, упавший с головы щедрого клиента, за свои деньги считающего себя вправе месить какую-нибудь несчастную муж двух простыней, которые еще недавно были чистыми, но теперь невыносимо смердят.

Что в Изидоре Дюкассе было такое, что заставляло его уступить место невыразимому графу де Лотреамону - какое великое, прекрасное имя! И если имя Лотреамона послужило Дюкассу паролем к величию созданного, то само подобное изобретение литературного псевдонима, этого маскарадного наряда на всю жизнь, своим вознесением над творцом породило одну из тех всеобщих мерзостей, коими кишит история литературы - от нее умер Изидор Дюкасс, а вовсе не граф Лотреамон; именно Дюкасс помог Лотреамону выжить, и я почти уверен, даже скажу больше - я убежден, что безликий немыслимый граф Лотреамон, геральдическое чудовище, был для Изидора Дюкасса чем-то вроде неуловимого убийцы.

Я считаю, что именно от этого, в конечном счете, и умер бедняга Изидор Дюкасс; граф Лотреамон, чье имя придумал Дюкасс, пережил его. Когда Изидор нашел это созвучие, одинок он не был - вокруг него микробами кишели соглядатаи, слюнявой ядовитой толпой обступали самые злобные паразиты, саранча, невиданные прихлебалы, что, стоя у его ложа, приговаривали: "Лотреамон - это мы, ты - всего лишь Изидор Дюкасс; если ты не признаешь этого, не подтвердишь, что "Песни Мальдорора" написали мы, то мы тебя убьем". Он умер рано утром, после безумной ночи, в холодном поту, глядя из гроба в лицо своей смерти, как бедняга Изидор Дюкасс - в лицо богатею Лотреамону.

Это не был бунт вещей против их владельца, это была оргия, бессознательный протест всех против сознания одного.

Я настаиваю на том, что Дюкасс не был сумасшедшим, его не мучили галлюцинации, просто он был гением, сохраняющим трезвую голову, когда оглядывался вокруг или бороздил нетронутую доселе целину бессознательного. У него было только свое - и ничего больше, ведь у нас в теле нет таких мест, где мы сталкивались бы с коллективным сознанием; в нашем теле мы одиноки. Но с этим обыденный мир ни за что не могу примириться, ему хотелось оставить за собой право залезать в душу великим поэтам - вот так и получается, что все хотят рассмотреть всех, чтобы узнать, чем это они там заняты...

И однажды люди - не такие бесконечно благородные существа, как Аннабель Ли Эдгара По, а параша рода человеческого, вшивые завистники - пришли к ложу Изидора Дюкасса и стали у него в головах: ты - гений, но я - гений, тебя вдохновляющий; я пишу в тебе твои стихи прежде тебя и лучше, чем ты. Так Изидор Дюкасс умер от бешенства, пытаясь, подобно Эдгару По, Ницше, Бодлеру или Жерару де Нервалю, сохранить свою индивидуальность и не стать вслед за Гюго, Ламартином, Мюссе, Блезом Паскалем или Шатобрианом вместилищем расхожих идей.

Этому миру мало просто пожертвования личности поэта или даже безумца - этому миру нужно, чтобы ты дал его сознанию проникнуть в тебя и овладеть тобой, да так, чтобы ты стал лишь рабом его мыслей и движений. И имя Лотреамона стало первым шагом Изидор Дюкасса, который, должно быть, недостаточно разочаровался и повернул назад от архииндивидуалистических произведений поэта, взбешенного явью, к общественному сознанию.

Я хочу сказать, что в тех смертных пределах, где он теперь обитает, другие сознания и другие Я похотливо радуются тому, что внесли свой вклад в рождение его стихов и воплей, находя мрачное удовольствие в мысли взбесить поэта, чтобы затем задушить и прикончить его.

1946