Mon cher ami Isidore Ducasse
Изидор Дюкасс. Этих нескольких слогов достаточно, чтобы я в течение часа пребывал в полной гармонии с самим собой. И ничего другого мне уже не нужно. Радость, которую вдруг получают мои уснувшие было ощущения, не имеет названия, это радость, которой я жажду, радость, которой я жду. Лотреамон. О отчаяние моей жизни, граница с небытием, черта, за которой начинается чудо. Благодаря ему я научусь когда-нибудь жить, как последний из олухов. И все то, что некогда заставляло мое сердце сжиматься и опустошало мой мозг, тускнеет и постепенно умирает, без всякого внимания с моей стороны. Я говорю не только себе. Гул, подобный, быть может, гулу упоения или гулу крови, катится вокруг земли. Ты один внял этому гулу и разогрел его до точки кипения. Благодарю тебя за это.
Я думаю о тебе, Изидор, самому себе казавшемся тщеславным, хотя на самом деле ты просто сознавал свое превосходство, когда, сидя за роялем, с волосами, развевающимися по музыке, как по ветру, приманивая созвучия, как жаворонков в силок, ты в последний раз исполнял концерт для самого себя. И когда ты поднял руки, уже дрожавшие от злокачественной лихорадки, которая должна была задушить тебя несколько дней спустя, в тишине ночи все еще внимал тебе, внимал последним тактам жалкий старьевщик. И этот омерзительный старьевщик с миндального цвета лицом, это был я, Филипп Супо, которому предстояло родиться 27 лет спустя.
О Боже мой! Как мне стыдно! Я слышал столько других мелодий, знаю песню сифилиса и симфонию ковровой скатерти. Неужели это так необходимо, что-бы в итоге я нащупал у себя эти странные маленькие желтые пупырышки, из которых произрастет впоследствии мое отчаяние?
Изидор, ты ничего не забыл, и мне вдруг захотелось рассыпаться в извинениях, отказаться от собственных слов. Я хочу стать твоим покорным педикюрщиком, наблюдающим, как клубится дым твоей последней затяжки. Я приближаюсь к улице Нотр-Дам де Виктуар, перехожу улицу Вивиен, и, проходя мимо уборной, невольно бросаю: "Черт подери!" Подожди меня несколько минут, каких-нибудь полчаса, и я прийду к тебе.
Я прийду к тебе, чтобы заботиться о тебе, чтобы поскорее разрушить эту славу, с которой тебе совершенно нечего делать, чтобы разорвать твои последние связи с этим шумно-гамным миром и до краев наполнить твое жилище тишиной, потому что тишина - единственное, что ты заслужил.
Я не хочу склоняться перед тобой, как перед первым встречным королем склоняется последний Бог, я хочу только, распростершись рядом с тобой на этой маленькой деревянной кровати, поцеловать нашу смерть. Я знаю, что сведет нас именно она: "Господин Филипп Супо... Господин Дюкасс" Я краснею от удовольствия. Я так ждал этого дня. О ночь, я жажду твоего наступления. Мое пересохшее горло удивляется собственной словоохотливости. Все наши лучшие друзья, ты их, конечно помнишь: жабы, зонтики, швейные машинки, пожелали меня сопровождать. И по ту сторону земли, на краю жизни, в прекрасном небесно-голубом с позолотой костюме, нас ожидает Поль Элюар во всем своем великолепии. Я слаб. Сон разъедает мне ноздри и царапает плечи. Моя плоть сильна. Я твой друг, не правда ли? Ведь да же. Скажи только слово и я прийду к тебе.
Разумеется, автор "Песней Мальдорора", родившийся в Монтевидео и умерший в Париже, отказался от участи бедняка. А в Европе сейчас играют в триктак и в жаке, это общее место. Что, впрочем, неважно! Здесь юная парка оказывается проституткой в наряде цвета гусиного помета, а невинные девушки - божьими одуванчиками.
Дамы, барышни, господа, истинно говорю я вам, блаженны богатые, ибо они узрят свет, блаженны пьющие, ибо они жаждут.
Я не краснею от того, что забыл собственное имя и подкидываю кости в пустыне из жеванной-пережеванной бумаги. Раздумье на смертном одре есть жульничество, которое для меня слаще сухарика. Остерегайтесь! Я сегодня торжественно (со всей необходимой торжественностью) отрекаюсь от моей предсмертной икоты и моей тейной надежды. Схватка будет жаркой.
И не мне, и никому (Вы слышите, господа? Кто ждет от меня показаний?), не нам судить г-на графа. Г-на де Лотреамона не судят. Его узнают на улице и склоняются до земли. Я отдам жизнь тому или той, кто заставит меня забыть о нем навсегда.
Я впервые прочел "Песни Мальдорора" дежа на больничной койке. Это было 28 июня. И с этого дня меня никто не узнает. И я уже сам не знаю, есть ли у меня мужество.
1925
MON CHER AMI ISIDORE DUCASSE
Isidore Ducasse. Ces quelques syllabes suffisent à me réconcilier pendant une heure avec moi-même. Il m'importe peu de découvrir ici ou là d'autres intercesseurs. Cette joie que tout à coup je recueille pour mes sens endormis est une joie sans qualificatif, une joie enfin que je désire et que j'attends. Lautréamont. O désespoir de ma vie, ma chère frontière, borne miraculeuse. J'apprends grâce à lui à me décider à vivre comme le dernier des crabes. Tout ce qui, autrefois, pinçait mon cœur et fouillait mon cerveau se fane et achève de mourir sans même que j'y prenne garde. Ce n'est pas de moi que je parle uniquement. Une rumeur, semblable peut-être à celle de l'ivresse et à celle du sang, tourne autour de la terre. Merci de l'accueillir et de la réchauffer pour un éclat.
J e songe à toi, Isidore, à toi qui te croyais vaniteux, et qui avais simplement conscience de ta supériorité, tandis qu'assis devant ton piano, les cheveux à la mélodie, de tout ton miroir aux alouettes, tu exécutais une dernière fois le concerto pour toi-même. Lorsque tu élevas tes mains que la fièvre maligne faisait trembler, cette fièvre qui quelques jours plus tard allait t'étrangler décidément, dans le silence de la nuit, un infâme chiffonnier écoutait encore, écoutait déjà les dernières mesures. L'infâme, le chiffonnier à la figure de frangipane, c'était moi Philippe Soupault, qui allait naître quelque vingt-sept années plus tard.
Ô mon Dieu ! Quelle honte je transpire ! J'ai écouté d'autres musiques, et les vénériennes et les motifs pour tapis de table. Est-ce donc nécessaire qu'à la fin je découvre entre mes doigts les petites taches jaunes de la compromission qui annoncent les gros boutons du désespoir?
Toi, Isidore, tu n'as rien oublié et je veux tout à coup me confondre en excuses, en palinodies. Je veux être ton humble pédicure, celui qui regarde briller la dernière bouffée de ton cigare. Je m'approche de la rue N. D. des Victoires, je traverse à la hâte la rue Vivienne, en passant devant une pissotière je lache un gros juron : « Nom de Dieu ». Attends moi quelques minutes encore, un quart d'heure peut-être et je te rejoins.
Je te rejoins pour te soigner, pour détruire le plus tôt possible cette gloire dont tu n'as que faire, pour rompre ce qui t'attache encore à ce tam-tam, pour gonfler à bloc le silence, la seule dignité que tu mérites.
Je ne veux pas m'incliner devant toi comme devant le premier roi venu, comme le dernier Dieu, mais simplement m'étendre près de toi dans ce petit lit de bois et baiser notre mort. Je sais que c'est elle qui flous présentera : «Monsieur Philippe Soupault .. . . Monsieur Ducasse. » Je rougis de plaisir. J'ai tellement attendu ce jour. 0 nuit, que je te désire ! Ma gorge sèche s'étonne de cette volubilité. Tous nos meilleurs amis, tu te souviens, les crapauds, les parapluies, les machines à coudre, ont voulu m'accompagner. Et Paul Eluard nous attend de l'autre côté de la terre, à la lisière de la vie, vêtu de son merveilleux costume bleu ciel et or dans toute sa splendeur. Je suis faible. Le sommeil ronge mon nez et égratigne mes épaules. Ma chair est forte. Je suis ton ami, n'est-ce pas? Oui? dis un seul mot, je te rejoins.
Il est indiscutable que l'auteur des Chants de Maldoror, né à Montevideo et mort à Paris, a refusé la part du pauvre. Ici, en Europe, on joue au tric.trac et au jacquet, la vérité des lieux communs. Qu'importe ! Ici la jeune parque est une prostituée en tailleur caca d'oie, les jeunes filles, des fleurs de pissenlits.
Mesdames, mesdemoiselles, messieurs, en vérité, je vous le dis, bienheureux les riches car ils verront la lumière, bienheureux ceux qui boivent parce qu'ils ont soif.
J e ne rougis pas d'oublier mon nom et de jeter les dés dans un désert de papier mâché et remâché. La méditation in extremis est une escroquerie dont je suis friand comme de croquignolles. Qu'on se méfie. Je renie aujourd'hui et solennellement (avec toute la solennité désirable) mon dernier hoquet et mon secret espoir.
La lutte sera chaude.
Ce n'est pas à moi, ni à personne (Entendez-vous, messieurs? qui veut mes témoins?) de juger M. le Comte. On ne juge pas M. de Lautréamont. On le reconnaît au passage et on salue jusqu'à terre. Je donne ma vie à celui ou à celle qui me le fera oublier à jamais.
J'étais couché dans un lit d'hôpital lorsque je lus pour la première fois les Chants de Maldoror. C'était le 7,8 juin. Depuis ce jour là personne ne m'a reconnu. Je ne sais plus moi-même si j'ai du cœur.
PHILIPPE SOUPAULT.
Le Disque Vert.
4ème Série, N°4. 1925.