Робер Бразийяк, Лотреамон

Перевод - Сергея Борисовича Дубина

( ... ) В прошлом году Гитлер устроил в Мюнхене Выставку дегенеративного искусства. Человеком, разбирающимся в искусстве, его можно назвать лишь с очень большими оговорками, но такие выставки иногда бывают нужны. Я, например, с радостью преподнес бы Национальной Библиотеке дегенеративного искусства свой экземпляр романа «Мрак - по баракам!»

А вот Лотреамона я бы дарить не стал - господину Геббельсу он вряд ли придется по вкусу. Лишь после войны удача повернулась лицом к его словно во сне написанным «Песням Мальдорора»; об их авторе - юноше по имени Изидор Дюкасс, романтически величавшем себя графом де Лотреамоном и умершем в 23 года, мы не знаем ровно ничего - даже того, как он выглядел. Предыдущие издания его книги давно разошлись, и вот, наконец, появилось еще одно, позволяющее познакомиться с книгой, которая была Библией сюрреализма. Да-да, именно так, ведь, по иронии судьбы, всегда меня восхищавшей, самые революционные течения не могут жить без традиции, и все то, что, казалось бы, изобрели после войны, на самом деле существовало уже до неё. Правда, между Лотреамоном и бледными книжонками типа уже упоминавшегося «Мрака – по баракам!» - такая же пропасть, как между картиной гения и мазней ученика.

Новое издание Лотреамона, своего рода примета времени, сопровождается чрезвычайно любопытным предисловием члена Французской Академии Эдмона Жалу; в нем собрано все, что известно о нашем загадочном авторе (этого, правда, не так уж и много) и множество занятных суждений о его творчестве. Через пару лет, похоже, о Лотреамоне станут писать диссертации, пока же нам представляется возможность насладиться его странной, но тем не менее превосходной книгой, одна сторона которой, как мне кажется, долгое время оставалась без должного внимания: я имею в виду ее поразительный критический заряд.

По сути, «Песни Мальдорора» - это пародия, пародия на романтизм; Лотреамон читал Руссо, Шатобриана, Бодлера, Гюго, Бальзака, особенно же - Эжена Сю (у которого позаимствовал псевдоним) и всех тех, кто принадлежит школе «черного романа», расцвет которого приходится на рубеж XVII-XIX веков (Анна Радклиф, Мэтьюрин, Льюис); герой «Песней», само имя которого воскрешает в памяти Байрона и других поэтов-романтиков, ведет свою родословную непосредственно от «Монаха» и от «Мельмота», знаменитых сотню лет назад - ими восхищался Бальзак. Но столь саркастично настроенного молодого человека, как Дюкасс, не провести дешевыми россказнями о кровавых монахинях, проклятой любви, выдуманных кошмарах и уханье сычей в подземельях; зная до корки подобную литературу, он выстраивает свой лирический роман-фельетон на принципе пародирования. Варварство? Ничуть. «Песни» написаны человеком высочайшей культуры, чье тонкое чувство языка (пусть даже и в несколько ином направлении) и гений насмешника приближают их к «Королю Юбю».

И если сюрреалисты, открывшие Лотреамона, не дали нам ничего, кроме сырых отрывков, то «Песни Мальдорора» - это образец величавого, размашистого, чуть шаржированного письма с красивыми периодами, в которых проглядывает то Шатобриан, а то и блистательная эпоха Людовика XIV. Общее с сюрреалистами здесь одно - насмешка над романтиками, которых Лотреамон называл «бабёнками» и «Великими Дряблоголовыми». Он, во многом их бесспорный наследник, логическое завершение всей той эпохи, восстает против них своим классическим складом ума и высмеивает их. Убедиться в этом легко - достаточно прочесть те зловеще-шутовские эпизоды, которыми наполнены страницы «Песней» и где Лотреамон выдумывает обмазанного смолой висельника, которого колотят жена и мать, или заживо освежеванного юношу с кожей, свисающей с плеч - ведь все это не для того, чтобы попугать нас, а чтобы довести систему до абсурда. Так же и в презабавном эпизоде совокупления Мальдорора с самкой акулы он говорит словами и образами, позаимствованными у романтиков: «На пенном ложе волн, как в зыбкой колыбели, подхваченные водным током, кружась и опускаясь глубже в бездну океана, влюбленные совокупились, и было их объятие долгим, непорочным и ужасным!.. Наконец-то нашел я свое подобие! Отныне я не одинок в этой жизни! Вот она - родственная душа! Вот моя первая любовь!». Благородные любовники из Венеции и Женевы, которых нам должно было обожать, и представить себе не могли, что здание их страсти увенчает нелепый образ Мальдорора и самки акулы.

Множество других похожих эпизодов такого же грандиозного паясничанья лишь подтверждают мою мысль. Подобно «Королю Юбю», этой великой книге сатиры на политическое безумие, наихудшие последствия которого предстают уже перед нашими глазами (Жарри зашел все-таки не так далеко, как Народный фронт), «Песни Мальдорора» - тоже великая книга, потому что это сатира литературная, философская, моральная. Без своего, особого стиля это было бы просто невозможно: в «Юбю» мы больше всего ценим то, что Жарри унаследовал от гения Рабле, а Лотреамон, этот двадцатилетний ребенок, поражает нас потому, что его чистый и богатый язык совершенно естественен. Он может и разыграться: удариться в сочинение барочных литаний - строфы о математиках или вшах, исчадиях грязи, - а может воскликнуть, как бульварный писака: «Гангрена, настоящая гангрена» или: «Вот бесподобная сцена, какая и не снилась нашим сочинителям», и вдруг нащупывает звонкую, глубоко личную интонацию, которая заставляет вспомнить лучшие страницы Жан-Жака (а они у него не так уж часто встречаются), а временами Нерваля или Рембо. «Да не придет тот день, когда, повстречавшись в толпе на улице, мы с Лоэнгрином безучастно разойдемся, как чужие!». Признаюсь, я даже в самых простых фразах нахожу у него исчезнувшее ныне очарование и удивительное чувство ритма из старинных романсов: «В лесу, на цветочной поляне, забылся сном гермафродит, и, словно росою, омочена его слезами трава». Строк изящнее этой не найти и среди лучших бодлеровских стихотворений в прозе. Лотреамону удаются яркие, новые образы, но он редко пользуется ими, предпочитая условность и даже литературные штампы – такова метафизика его насмешки. Но иногда он вдруг увлекается музыкальностью фразы, и от иронии не остается следа.

Все эти послевоенные годы в Лотреамоне видели лишь символ хаоса, а в его творчестве - лишь крайнюю оконечность литературной Камчатки. Не думаю, что это справедливо - недалек тот день, когда этот уругваец будет признан своего рода защитой от абсурда, воплощением подлинного классицизма.

1938