Жан-Мари Ле Клезио, "Другой" — это Лотреамон

Жан-Мари Ле Клезио

Перевод - Сергея Борисовича Дубина

Если, прочтя "Песни Мальдорора", вы зададитесь вопросом: что же это за книга? — то понадобится масса сил и энергии для того, чтобы не торопиться с ответом. Но понадобится также и завидная смелость для того, чтобы признать: ответа на этот вопрос у вас нет; того, что следовало понять, вы не поняли и столкнулись с произведением до того необычным, что, уже захлопнув книгу, все еще не можете оправиться от потрясения. Тем не менее, вокруг только и делают, что говорят: чьи-то чужие голоса то серьезно, то страстно, то с ненавистью, а то вполне хладнокровно анализируя, высказывают все, что можно высказать, желая лишь одного: понять эту книгу, приручить ее. А книга молчит, ее, словно камень, не сдвинуть с места никакими словами. Чужим голосам в нее не проникнуть, она будто покрыта броней, и нет ни единой трещины, сквозь которую мог бы пробраться разум. Это немного раздражает, не так ли? Берешь этот камень в руки, и по спине пробегает дрожь: до того эта книга ни на что не похожа, до того самодостаточна! Как ни противно расписываться в полном своем бессилии, но так оно и есть. Напрасно общество создает собственные слова, бросает их в атаку — о победе и речи не идет, лишь тратится время, Лотреамона нет, он ушел: захлопнул дверь и ушел. Как же быть? Выдвигаются гипотезы, ломаются копья, звучат крики о помощи — в ход идет все, что угодно, лишь бы избавиться от того тяжелого тела, завалившего наезженные пути в литературном муравейнике. Не тут-то было: для этого нужно нащупать слабину, ведь легче всего справиться с книгами, уже начавшими разлагаться — но увы, "Песни Мальдорора" и не думают гнить.

Гул чужих голосов крепнет, каждый силится перекричать всех остальных: Леон Блуа, Реми де Гурмон, Эдмон Жалу, Филипп Супо, Андре Бретон, Леон Пьер-Кен, Арагон, Мальро, Мирослав Кароляк, Ж.-П. Су-лье. О чем они все твердят? По-разному, но об одном и том же: "Песни Мальдорора" — это книга, а Лотреамон ее написал. Тот Лотреамон, о котором они рассуждают, действительно писатель, иначе говоря, у него есть свои истоки, сюжеты, набор общих мест, частотный словарь, свой стиль (Эдмон Жалу: "Сильный, уравновешенный величественный язык... почти классические обороты, раскрывающие всю силу выразительности его пера, поразительный дар стилиста и потрясающее мастерство невиданной монолитности"), есть своя био- и библиография, его волновали вопросы морали и метафизики, он был одним из родоначальников черного юмора и сюрреализма (знаменитые строки о встрече зонтика и швейной машинки на операционном столе), а также, может быть, и психоанализа; он был феноменом, любопытным случаем с точки зрения литературы (каменный метеорит) и медицины (беладонна и шизофрения, затем самоубийство) — ну чем не литератор! Этикетка "случай" — пожалуй, единственный способ привести Лотреамона к какому-то знаменателю, укротить его. Случай, а если говорить точнее — выбива-пийся из рамок пример, иллюстрация к психиатрическому или литературному анализу.

Литература, надо сказать, всегда любила случаи — й так проще почувствовать свои пределы, сознаться самой себе в своих неудачах, она и живет-то лишь за счет этих быстро сгорающих и придающих ей силы исключений. В разряд случаев попадают также крупнейшие течения мысли, такие универсальные направления, как барокко, классицизм или реализм. Итак, случай Лотреамона — кто-то по чистой случайности распахнул двери восприятия, вторгся в неизведанную область — и вот таким чудесным образом "Песни Мальдорора" возникли в литературе, необъяснимые, как узор в калейдоскопе. Но слыханное ли дело — понадобятся еше тысячи книг для того, чтобы человек мог легко и небрежно пройти сквозь этот вдруг, разом и без труда озарившийся простор! Не поразительно ли это? Да и нормально ли вообще? Однако рядом с Лотреамоном-литератором, без конца исследуемым и тем не менее без конца подвергающимся сомнению, постоянно присутствует другой Лотреамон, исчезнувший бесследно; его безликость граничит с анонимностью, и его книга продолжает ускользать от нашего понимания. Все наши слова и попытки истолкования остаются бесплодными, непреодолимый барьер отделяет нас от "Песней Мальдорора" — как от надписей на мертвом языке, свидетельствующих о цивилизациях, понять которые мы не в силах. Приходится признать: все, что нам остается — это интуиция. Ключей к Лотреамону нет — только догадки. Ничего достоверного, ничего подвластного логике (нашей логике!). Вот почему "Песни" остаются одной из самых действенных поэм, продолжающих, несмотря на все наши теории и уверенность в себе, будоражить нас; поэм, по-прежнему остающихся опасными.

Лотреамон как бы спрятан от нас: во-первых, потому что никогда не пускался в объяснения. Вскрикнул — и исчез, простонал свое сдобренное горечью и сарказмом проклятие — и умолк! Именно этот ореол таинственности и придает "Песням" поражающий нас безнадежный колорит; порою даже кажется, что за книгой — пустота, что сказать больше человеку неподвластно. Его смерть заткнула рот всем критикам, сразу сделав бесполезными любые дознания: подобно Рембо или Маяковскому, Лотреамон — великолепный пример тождества жизни и творчества, личности и языка, причем тождества настолько бесподобного, полного и изумительного, что литература становится каким-то невиданным приключением. Лотреамона невозможно уличить в сознательной лжи, как это было, например, с большинством сюрреалистов, он жил лишь литературой и ради литературы, он — это его творчество: ни на что другое его просто не оставалось. Это, конечно, взгляд со стороны, но он хотя бы отчасти объясняет то огромное влияние, которое оказал Лотреамон на современную мысль, и то, почему он стал героем, мифом, тем самым случаем. Но спрятан он еще и вот почему: "Песни Мальдорора" — творение подростка, запечатленная в истории проба пера, первый крик родившегося ребенка. Это куда важнее, чем обычно признают, — и вовсе не потому, что "Песни" поражают удивительным знанием языка, и даже не потому, что в них видны проблески того, что обычно называется "гением" — подобные умозаключения ничего не стоят и ни к чему не ведут. Лотреамон не из породы "чудо-детей", вроде Моцарта, Эвариста Галуа или Инауди, нет в нем и признаков ранней зрелости Рембо. Что действительно поражает, так это подчеркнуто юношеский характер его поэзии; именно эта особенность де-чает ее столь таинственной, опасной, даже устрашающей. Она не имеет ничего общего с миром взрослых, а подросток Лотреамон живет в абсолютно замкнутом мире с собственными законами и правилами. Не имея друзей постоянно погруженный в себя одиночка, много и жадно читавший, он гордо и торжественно чеканит перед зеркалом длинные величавые фразы, проклиная этот чарующий и пугающий его мир, пытаясь ранить его стрелами своих насмешек. Он играет в поэта, как дети играют в войну или в больницу, он играет также и с языком, даже не подозревая, к каким ужасным открытиям приведет эта игра. Это мир, находящийся в становлении, вот что нас в нем так волнует и делает абсолютно непонятным. От Лотреамона, словно от доисторического человека, нас отделяют миллионы лет, мешающие прочесть — а значит, и повторить в себе — его книгу; не владея ее языком, мы эту книгу оценить бессильны. Произведение — точнее, сфера его языка — продолжает оставаться загадкой, несмотря на то, что некоторые его места и находят отзвук в глубине нашей памяти. Мир в становлении, запечатленный поэтическим языком. Очерк первобытного мира, но одновременно — и летопись грядущего, ведь в первоистоках уже есть все те элементы, что в бесчисленных комбинациях определят дальнейшее развитие. Здесь кроется еще одна тайна этого чудесного подростка — умение пронестись сквозь все возможности языка и все возрасты человечества.

Передразнивая язык взрослых, выставляя его на посмешище. Отрицая литературу ("Стихотворения") как воплощение порядка, разума, равновесия (неудивительно, что в качестве примера ниспровержения всего и вся сюрреалисты выбрали именно Лотреамона). Как Сад, да, собственно, как все отвергнутые обществом поэты, Лотреамон делает ставку на крайности, безвкусицу, на граничащее с неумеренностью самолюбование, инфантилизм. Лотреамон так и не вышел из тюрьмы отрочества, не успел вырваться из вселенной Лицея. Как иначе объяснить тот факт, что именно бывшие одноклассники — Дазет, Мен-вьель, Леспес, — которые, выйдя из застенка, если что и вспоминали о Лотреамоне, так это его "взбалмошность", — стали теми избранными, которым он посвятил книгу, теми истинными друзьями, которых он счел достойными ее прочесть? Или иначе объяснить то, что они вообще занимают какое-то место в его творчестве? Ну, а убежать из этой тюрьмы, разорвать отчаянный крут одиночества у этого мальчишки попросту не хватило времени.

Меняется мир — меняется и язык. Полностью разобраться в нем не представляется никакой возможности — долитературными языками, как и языком безумия, мы не владеем, и нам остается лишь вырывать из целого те или иные любопытные куски. Если же искать хоть что-то подобное в традиции, то делать это нужно за пределами литературы — скажем, в устной словесности. Найденные аналогии подчас поражают. Это понял Башляр — единственный, кто разглядел подлинную проблему "Песней". Области, куда ведут "Песни", безусловно, этим не ограничиваются: фантастика, детективы, комиксы, кино, массовая литература и, особенно, экспериментальная проза душевнобольных (см.: Луи Вольфсон. Шизофрения и языки).

Лотреамоновские выкрики, жесты и метафоры без япейшего изменения обнаруживаются в индейских мифах или в песнях африканцев племени Йоруба: там что колдовские заговоры, обращенные к животным, к Матери, упоминания о всеобщем гермафродитизме или разгуле богов. К умирающему слону, например, они обращаются так: "Огромный, как двести холмов, Куду, ты наш кормчий! Пока ты жив, женщины разбегаются во все стороны, пряча от тебя свое лоно, когда же ты умрешь, передо мной предстанет моя прошлогодняя возлюбленная, а за ней та, что была еще раньше... Гигантский зверь, слон Лайе. .. Ла-н-деде, имя тебе - Смерть, умоляю, не приближайся ко мне! У слона лишь одна рука — и то он с корнем выдирает пальмы; будь их две, он, словно тряпку, разорвал бы небо. Мать, укрой своего ребенка, как ночь укрывает всех нас!" Заклинания злых духов, молитвы. Взывая к силам природы и ее стихиям (огню, воздуху и воде), они напоминают нам о жестокости зверей, об их неутолимой жажде крови. Если же мы посмотрим на то, как йоруба описывают антилопу, чей пол читается уже на ее морде, то не вспомнить похожие описания у Лотреамона просто невозможно, а Хину-пото, бог-вампир индейцев чоко, превращающийся в паразитов и таким образом подчиняющий себе человека, наводит на мысль о знаменитых строках про вшей. Анимизм, демонизм: во всех этих мифах мы находим то же стремление изображать человека в обличье животного, ту же двойственность человека-зверя, то же пристрастие к зоологическим классификациям, те же интонации и тот же стиль в обращениях, язык загадок, язык иносказаний, как у Гомера или в хрониках майя "Чилам Балам": "Кто облизан языком ягуара? — Огонь".

Случайны ли все эти совпадения? Неужели эти связи — очередная литературная теория, попытка соединить несоединимое? Безусловно, целая пропасть отделяет первобытные общества от нашего — по крайней мере, нам так кажется, — и мыслимо ли услышать из уст юнца, пишущего, чтобы разорвать тот круг холодного безразличия, что отделяет его от общества, те крики и заклинания, что раздавались еще на заре человечества? То, что он их действительно нашел — это что, стечение обстоятельств или пресловутый любопытный случай! Вот она, тайна Лотреамона, загадка подростка. Свои магические слова и ритуальные позы — исконную культуру Человека — Лотреамон находит в одиночестве, в своей маленькой комнатушке, черпая их неведомо где и как в океане людской мудрости. Сам того не зная, со всей своей неловкостью, помпезностью и ужимками, он обретает истину в литературной лжи. Он заново придумывает лучше любого поэта смысл каждого слова и смысл искусства — заклинания жизни. Он отвергает всякий стиль и всякую логику, но делает это лишь затем, чтобы возвестить создание подлинного стиля и подлинной логики — природных сил, а не условностей. Словно стрелой, он насквозь пронзает все этапы становления человеческой мысли. Перед нами неизведанная планета; освоение ее уже началось — неосознанно, медленно, но началось.

1971