Вы помните, в каких тонах запечатлел своего "Монаха" Льюис? Именно к его палитре следует обратиться, чтобы изобразить явление адского духа в образе чудесного, совершенно голого юноши с багровыми крыльями, обрисовать брильянтовый ореол, сковавший его тело, при свежем дыхании античных роз, звезду во лбу и нечеловеческую тоску, сквозящую во взгляде.
Вы помните в каких тонах запечатлел Суинберн истинный облик Маркиза де Сада? "И в самой гуще грохочущей имперской эпопеи, как зарево молнии, возникает эта голова, эта широкая грудь, изборожденная вспышками, и величественно-циничный профиль человека, ставшего фаллическим символом, его титанический оскал, страшный и божественный, и вот уже объяты кипением вечности эти проклятые страницы; вздох грозного идеала застывает на этих пересохших губах.
Подойдите поближе, и вы услышите, как пульсируют в этом грязном кровавом разложившемся теле артерии мировой души и вены, раздувшиеся от божественной крови. И как будто небо исходит из этой клоаки..."
Именно в этих тонах, в ауре ослепительно черного света, я хочу написать портрет графа де Лотреамона, заслужившего себе место в надлитературной области. Многим современным поэтам "Песни Мальдорора" и "Стихотворения" представляются чем-то невыносимо блистательным, необыкновенным, превосходящим человеческие возможности откровением, где удивительным образом облагораживаются причуды сегодняшней жизни, где в древних подсвечниках горят солнца, озаряя сапфировый паркет, и крылатые серебряные фонари, улыбаясь, выступают над Сеной; где зеленая мембрана пространства и магазинчики улицы Вивиен подсвечиваются одним и тем же хрустальным излучением, исходящим из самого центра земли.
Кажется, будто некий глаз, наделенный абсолютной свежестью восприятия, наблюдает из засады за достижениями современной науки и бескорыстно разглядывает их в свете апокалипсиса; ибо это произведение, где о стены асбестовой клетки бьется в экстазе раскаленное добела сердце, апокалиптично по сути своей, ибо все самое смелое из того, что будет обдумываться и затеваться столетия спустя, уже нашло здесь свое выражение, свою магическую формулу.
У Лотреамона даже не стиль, но само слово переживает решительный кризис, в этой точке всё начинается сначала. Отныне слова могут свободно соприкасаться со словами, а вещи с вещами. Отныне принцип непрерывного изменения овладевает предметами и идеями, что приводит к их полному освобождению, сулящему освобождение самого человека. В данном отношении язык Лотреамона оказывается одновременно и растворителем, и единственной в своем роде зародышевой плазмой.
Такие выражения, как "безумие", "доведение до абсурда", "адская машина", при помощи которых многие пытались охарактеризовать, а порой и попрекнуть Лотреамона, свидетельствуют лишь о том, что рано или поздно критикам приходится расписаться в собственном бессилии. Причина в том, что произведения Лотреамона являются средоточием любых возможных смысловых взаимодействий и при переводе в человеческую систему ценностей иссушают чувства, словно тропический климат. Леон-Пьер Кен в своем проницательном очерке "Граф де Лотреамон и Бог" сумел выделить самые главные особенности этих произведений, к которым можно прикоснуться, лишь надев огненные перчатки:
1) Поскольку "зло" для Лотреамона (как, впрочем, и для Гегеля) служит формой, в которой выступает движущая сила исторического развития, необходимо подтвердить его право на существование, что проще всего сделать, опираясь на запретные желания, присущие первичной сексуальности, проявляющейся, в частности, в нудизме.
2) Поэтическое вдохновение является для Лотреамона результатом разрыва между здравым смыслом и воображением. Подобный разрыв приводит, как правило, к победе воображения и возникает в процессе умышленного, доводящего до головокружения, ускорения речевого потока (Лотреамон сам говорит о "крайне быстром развитии" своей фразы. Известно, что в основе сюрреализма как раз и лежит систематическое применение этого выразительного средства).
3) Мальдороровский бунт не превратился бы в вечный Бунт с большой буквы, если бы Лотреамон неизменно отдавал предпочтение какой-нибудь одной форме мышления в ущерб всем прочим; вот почему в "Стихотворениях" этот бунт с необходимостью истощается в диалектической игре, которую он ведет с самим собой.
Этим объясняется и тот факт, что, с точки зрения морали, "Песни Мальдорора" весьма заметно отличаются от "Стихотворений". Если же задаться вопросом об их единстве и психологическом тождестве, то мы обнаружим, что в первую очередь оно основано на юморе: четыре приема, к которым прибегает автор, а именно: отказ от логического мышления и от мышления нравственного, равно как и два прямо противоположных, предполагают по сути дела одно общее основание: преодоление любых очевидностей, хаотическое столкновение самых дерзких сравнений, подрыв всякой помпезности, выворачивание и переиначивание знаменитых "мыслей" и максим и т. п.; все эти приемы, используемые Лотреамоном, выявляются с помощью анализа, однако они не столь интересны, как то безошибочное представление о юморе, которое вызывает у нас автор, - о юморе, приобретающем у него наивысшую силу и физически, причем безраздельно, подчиняющем нас своему закону.
1938