Реми де Гурмон, Лотреамон
Перевод с французского - Наталии Самойловны Мавлевич
Remy de Gourmont, Lautréamont
То был крайне экстравагантный, непредсказуемый юноша, больной, откровенно безумный гений. Когда сходят с ума глупцы, их глупость сказывается и в безумии, то отупением, то буйством: в безумии же гения часто сказывается гениальность, искажено не качество интеллекта, а форма его проявления: плод разбивается о землю, но мякоть, хоть немного перезрелая, сохраняет прежний вкус и аромат.
Так случилось с безвестным самородком Изидором Дюкассом, украсившим себя романтическим псевдонимом: «граф де Лотреамон». Он родился в Монтевидео в 1846 году, а умер в возрасте двадцати восьми лет, успев опубликовать «Песни Мальдорора» и «Стихотворения», сборник размышлений и критических заметок, не столь неистовых, а местами даже благонравных. О его краткой жизни ничего неизвестно, никаких литературных связей у него, по всей вероятности, не было; многочисленные имена друзей, упоминаемые в его посвящениях, остались загадкой.
«Песни Мальдорора» - это длинная поэма в прозе, из которой написаны только первые шесть песен. Надо думать, продолжать Лотреамон не стал бы, даже если бы прожил дольше. Чем ближе к концу, тем больше чувствуется, как сознание постепенно покидает автора; когда же, за несколько месяцев до смерти, возвращается, Лотреамон пишет «Стихотворения», где встречаются весьма интересные пассажи, но преобладает дух умирающего, который повторяет, перевирая в горячке, свои самые отдаленные воспоминания, для него, юнца, это наставления школьных учителей!
Тем более удивительны эти песни. Плод поразительного, почти необъяснимого вдохновения. Это произведение было и осталось уникальным, теперь же оно прочно вошло в список далеких от всякой классики книг, которые составляют небольшую библиотеку, единственно приемлемую для неординарных умов, отворачивающихся от привычных и приятных для большинства прописных истин и условной морали.
Не богатство фантазии составляет ценность «Песней Мальдорора»: жесткая, демоническая, разнузданная или пришпоренная гордыней, она более пугает, чем прельщает; к тому же, в ней множество, пусть порой неосознанных, но легко различимых влияний. «О, «Ночи» Юнга, - восклицает автор «Стихотворений», - какими же мигренями я страдал из-за вас!» То и дело бросаются в глаза причуды романтического стиля таких, еще читаемых в его время, английских писателей, как Анна Радклиф и Мэтьюрин (которого хвалил Бальзак), перепевы Байрона, медицинских статей о видах эротизма, наконец Библии. Он, несомненно, много читал, и наверняка Флобер всегда был у него под рукой, хотя его-то он не упоминает ни разу.
Значение «Песней Мальдорора», которое мне хотелось бы подчеркнуть, заключается в новизне и оригинальности образов и сравнений, в их обилии, их логической стройности. Пример тому - великолепное описание кораблекрушения, когда каждая строфа (никак не выделенная типографски) заканчивается одинаково: «Пушечный залп - сигнал беды, тонет корабль… медленно и величаво… тонет… тонет… тонет». Или литания древнему Океану: «О древний Океан, твоя вода горька… Привет тебе, о древний Океан! - О древний океан, великий девственник! Окидывая взором величавую пустыню своих неспешных вод… Привет тебе, о древний Океан!» Вот еще другие образы: «Подобно длинному клину теплолюбивых и благоразумных журавлей, когда с наступлением холодов летят они в тишине поднебесья…» Или такой ошеломляющий эпитет: «О волоокий спрут!» Для описания людей он находит поистине гомеровские выражения: «жуткорожие люди», «вшивокудрый Мальдорор», он же «яшмоликий»; «багровопенисные смертные». Есть и другие, потрясающей и непристойной мощи: «…вновь погрузился в мрачное оцепененье и только с затаенной дрожью станет наблюдать за травой, за охотою на человека, а также за тем, как чередою вытекают из бездонного влагалища ночи чудовищные сперматозоиды - сгустки кромешной мглы - и поднимаются в грозовой эфир, расправив перепончатые, как у летучей мыши, крылья и застилая ими горизонт, так что даже легионы спрутов меркнут перед этой слепой и безликой лавиной» (это писано в 1868 году, так что не следует думать, будто эти фразы возникли под влиянием эстампов Одилона Редона). Но, напротив, что за мотив, что за прекрасная тема для этого художника, с его страстью к старинным формам, ужасам, кишенью аморфных химерических тварей, - и что за книга, словно нарочно созданная, чтобы его прельстить!
Вот отрывок, отлично характеризующий и манеру Лотреамона, и его умственное расстройство:
"Брат кровопийц-пиявок (Мальдорор) тихо брел по лесу… Наконец он вскричал: «О человек, если случится тебе увидеть в реке дохлую собаку с задранными лапами, которую прибило к берегу теченьем, не поступай, как все: не набирай в пригоршню червей, что кишат в раздутом пёсьем брюхе, не разглядывай их, не режь ножом на кусочки и не думай о том, что и ты в свое время будешь выглядеть не лучше этой твари. Никто доселе не смог разгадать тайну жизни: ни я, ни ластоногий котик из Ледовитого океана… Но кто это, кто там вдали, кто смеет приближаться ко мне без страха, тяжелыми, нелепыми скачками, с исполненным величья и вместе с тем смиренья видом? И взгляд так кроток, так глубок. Огромные веки хлопают, словно паруса на ветру, и, кажется, живут сами по себе. Что за неведомое существо? Гляжу в его чудовищные очи и содрогаюсь… Ослепительный нимб озаряет это создание… Как ты прекрасно!... Должно быть, ты обладаешь особой силой: у тебя не просто человечье лицо, твой лик печален, как Вселенная, и прекрасен, как самоубийство… Постой… Да это, никак, ты, жаба?! Злосчастная жирная гадина! А я тебя и не узнал, прости. Чего ради явилась ты на эту землю, населенную падшими грешниками? И как ухитрилась стать такой пригожей, куда подевались твои противные мокрые бородавки? Я ведь видел тебя прежде: в тот раз ты … спустилась с небес… Бедная жаба! В то время я много размышлял о вечности и о своем в сравненье с ней ничтожестве…Ты, повелительница луж и болот, явилась облеченная почестями, какие подобает одному Творцу, и внесла в мою душу хоть какое-то успокоенье, но ныне твое величие ослепляет и парализует мой неверный разум!... Сложи белоснежные крылья и не бросай нетерпеливых взглядов на небеса… Тут жаба села, поджав мясистые ляжки - совсем как человеческие, и тотчас же все слизняки, мокрицы да улитки поспешно расползлись. завидев своего смертельного врага, - села и заговорила так: «О Мальдорор! Посмотри: мое лицо безмятежно, как зеркало… Конечно, я простая болотная тварь, но ты сам приблизил меня к себе, разум мой окреп, восприняв все лучшее, что есть в тебе, и потому сейчас не могу говорить с тобою… Я дала бы выколоть себе глаза, отрубить руки и ноги, я предпочла бы стать убийцей, кем угодно, только не тобою! Ты ненавистен мне… Прощай же и знай: сегодня ты повстречался с жабою в последний раз. Из-за тебя я гибну. Я удаляюсь в вечность и буду молиться о твоем прошенье».
Если бы эту книгу подвергли анализу психиатры, они отнесли бы автора к разряду страдающих манией величия: он видит в мире только себя и Бога, и Бог ему мешает. Однако возможно и другое: что, если Лотреамон - ироник в высшем смысле (*), что, если он, с ранних лет проникшись презрением к людям, намеренно разыгрывает сумасшествие, более мудрое и прекрасное в своей несуразности, чем заурядная рассудительность. Да, есть безумная гордость, но есть и бред посредственности. И сколько благоразумных, добротных страниц честной и незатейливой словесности я не отдал бы за путаницу слов и фраз, как будто бы задавшуюся целью свести в могилу всякий разум! Вот цитата из удивительных «Стихотворений» Лотреамона:
Потрясения, томительные страхи, пороки, смерть, нравственные и физические отклонения, дух отрицания, тупоумие, воля на службе у галлюцинаций, терзания, разрушения, ниспровержения, слезы, алчность, порабощение, навязчивые фантазии, романы, все неожиданное, запретное, химические странности таинственного грифа, выжидающего момент, чтобы поживиться падалью какой-либо мертвой иллюзии, выкидыши и преждевременные опыты, клопиные панцири неясностей, чудовищное упоение гордыней, впрыскивание глубоких потрясений, заупокойные молитвы, вожделение, измены, тиранство, кощунства, раздражительность, язвительные выкрики, злопыхательства, умопомрачение, хандра, умозрительные страхи, беспочвенные тревоги, которых читатель, будь его воля, предпочел бы не испытывать, гримасы, неврозы, кровавые цепочки рассуждений, по которым пропускают затравленную логику, преувеличения, неискренность, навязшие в зубах повторения одного и того же, плоские суждения, мрак, жуть, роды более ужасные, чем убийства, разнузданные страсти, клика сочинителей, вообразившая себя судом присяжных, трагедии, оды, мелодрамы, всяческое нагнетание крайностей, безнаказанно освистанный разум, запах перетрусившего зайца, пошлятина, жабы, каракатицы, акулы, песчаный самум, все сомнамбулическое, сомнительное, ночное, усыпляющее, лунатическое, липкое, бормочущее по-тюленьи, все двусмысленное, чахоточное, судорожное, похотливое, худосочное, кривоглазое, гермафродитское, ублюдочное, вырожденческое, педерастическое, аквариумные чудеса и бородатые женщины, нетрезвые часы молчаливого равнодушия, фантазмы, колкости, чудища, растлевающие душу силлогизмы, непристойности, все, что не мыслит по-детски, отчаяние, интеллектуальная манцилла, благоухающие шанкры, ляжки с камелиями, греховность писателя, скатывающегося по наклонной плоскости в пропасть небытия, презирая себя, под свои же радостные крики, угрызения совести, лицемерие, смутные перспективы, затягивающие вас в свои незримые шестеренки, глубокомысленное оплевывание священных истин, вкрадчивый зуд, вызываемый насекомыми-паразитами, невразумительные предисловия к "Кромвелю", к "Мадемуазель де Мопен" или вроде тех, что состряпал Дюма-сын, дряхлость, немощь, богохульства, асфиксия, удушье, бешенство - глядя на сие мерзкое нагромождение трупов, которое мне даже стыдно назвать подобающим именем, пора, наконец, восстать против всего, что столь удручающе нас ошеломляет и самовластно гнетет.
* Вот пример неоспоримой иронии: «Ты же. юноша. не падай духом - ведь в лице вампира ты, сам того не чая, обрел нового друга. Так что теперь, считая чесоточного клеща, у тебя их двое!».
Похоже, что Мальдорор становится собственным судьей, заставляя таинственную жабу обратиться к себе со следующими словами: «Твой рассудок поражен недугом, тем более страшным, что ты его не видишь и, когда из твоих уст исторгаются безумные, хотя и дышащие сатанинскою гордыней речи, полагаешь, что в них выражается твоя природная сущность».
Книга Масок, 1896
Lautréamont
C'était un jeune homme d'une originalité furieuse et inattendue, un génie malade et même franchement un génie fou. Les imbéciles deviennent fous et dans leur folie l'imbécillité demeure croupissante ou agitée ; dans la folie d'un homme de génie il reste souvent du génie : la forme de l'intelligence a été atteinte et non sa qualité ; le fruit s'est écrasé en tombant, mais il a gardé tout son parfum et toute la saveur de sa pulpe, à peine trop mûre.
Telle fut l'aventure du prodigieux inconnu Isidore Ducasse, orné par lui-même de ce romantique pseudonyme : Comte de Lautréamont. Il naquit à Montevideo, en avril 1846, et mourut âgé de vingt-huit ans, ayant publié les Chants de Maldoror et des Poésies, recueil de pensées et de notes critiques d'une littérature moins exaspérée et même, çà et là, trop sage. On ne sait rien de sa vie brève ; il ne semble avoir eu aucunes relations littéraires, les nombreux amis apostrophés en ses dédicaces portant des noms demeurés occultes.
Les Chants de Maldoror sont un long poème en prose dont les six premiers chants seuls furent écrits. Il est probable que Lautréamont, même vivant, ne l'eût pas continué. On sent, à mesure que s'achève la lecture du volume, que la conscience s'en va, s'en va, — et quand elle lui est revenue, quelques mois avant de mourir, il rédige les Poésies, où, parmi de très curieux passages, se révèle l'état d'esprit d'un moribond qui répète, en les défigurant dans la fièvre, ses plus lointains souvenirs, c'est-à-dire pour cet enfant les enseignements de ses professeurs!
Motif de plus que ces chants surprennent. Ce fut un magnifique coup de génie, presque inexplicable. Unique ce livre le demeurera, et dès maintenant il reste acquis à la liste des œuvres qui, à l'exclusion de tout classicisme, forment la brève bibliothèque et la seule littérature admissibles pour ceux dont l'esprit, mal fait, se refuse aux joies, moins rares, du lieu commun et de la morale conventionnelle.
La valeur des Chants de Maldoror, ce n'est pas l'imagination pure qui la donne : féroce, démoniaque, désordonnée ou exaspérée d'orgueil en des visions démentes, elle effare plutôt qu'elle ne séduit ; puis, même dans l'inconscience, il y a des influences possibles à déterminer : « Ô Nuits de Young, s'exclame l'auteur en ses Poésies, que de sommeil vous m'avez coûté ! » Aussi le dominent çà et là les extravagances romantiques de tels romanciers anglais encore de son temps lus, Anne Radcliffe et Maturin (que Balzac estimait), Byron, puis les rapports médicaux sur des cas d'érotisme, puis la Bible. Il avait certainement de la lecture, et le seul auteur qu'il n'allègue jamais, Flaubert, ne devait jamais être loin de sa main.
Cette valeur que je voudrais qualifier, elle est, je crois, donnée par la nouveauté et l'originalité des images et des métaphores, par leur abondance, leur suite logiquement arrangée en poème, comme dans la magnifique description d'un naufrage : toutes les strophes (encore que nul artifice typographique ne les désigne) finissent ainsi : « Le navire en détresse tire des coups de canon d'alarme ; mais il sombre avec lenteur ... avec majesté. » Pareillement les litanies du Vieil Océan : « Vieil Océan, tes eaux sont amères... je te salue, vieil Océan. — Vieil Océan, ô grand célibataire, quand tu parcours la solitude solennelle de tes royaumes flegmatiques... je te salue, Vieil Océan. » Voici d'autres images : « Comme un angle à perte de vue de grues frileuses méditant à travers le silence », et cette effarante invocation : « Poulpe au regard de soie ! » Pour qualifier les hommes, ce sont des expressions d'une suggestivité homérique : « Les hommes aux épaules étroites. — Les hommes à la tête laide. — L'homme à la prunelle de jaspe. — Humains à la verge rouge. » D'autres d'une violence magnifiquement obscène : « Il se replace dans son attitude farouche et continue de regarder, avec un tremblement nerveux, la chasse à l'homme, et les grandes lèvres du vagin d'ombre, d'où découlent, sans cesse, comme un fleuve, d'immenses spermatozoïdes ténébreux, qui prennent leur essor dans l'éther lugubre, en cachant, avec le vaste déploiement de leurs ailes de chauve-souris, la nature entière, et les légions solitaires de poulpes, devenues mornes à l'aspect de ces fulgurations sourdes et inexprimable. » (1868 : qu'on ne croie donc pas à des phrases imaginées sur quelque estampe d'Odilon Redon.) Mais quelle légende, au contraire, quel thème pour le maître des formes rétrogrades, de la peur, des amorphes grouillements des êtres qui sont presque — et quel livre, écrit, on l'affirmerait, pour le tenter!
Voici un passage bien caractéristique à la fois du talent de Lautréamont et de sa maladie mentale:
Le frère de la sangsue (Maldoror) marchait à pas lents dans la forêt... Enfin, il s'écrie : « Homme, lorsque tu rencontres un chien mort retourné, appuyé contre une écluse qui l'empêche de partir, n'aille pas, comme les autres, prendre avec ta main, les vers qui sortent de son ventre gonflé, les considérer avec étonnement, ouvrir un couteau, puis en dépecer un grand nombre, en te disant que, toi, aussi, tu ne seras pas plus que ce chien. Quel mystère cherches-tu ? Ni moi, ni les quatre pattes nageoires de l'Ours marin de l'océan Boréal, n'avons pu trouver le problème de la vie... Quel est cet être, là-bas, à l'horizon, et qui ose approcher de moi, sans peur, à sauts obliques et tourmentés ? et quelle majesté mêlée d'une douceur sereine ! Son regard, quoique doux, est profond. Ses paupières énormes jouent avec la brise, et paraissent vivre. Il m'est inconnu. En fixant ses yeux monstrueux, mon corps tremble... Il y a comme une auréole de lumière éblouissante autour de lui... Qu'il est beau !... Tu dois être puissant, car tu as une figure plus qu'humaine, triste comme l'univers, belle comme le suicide... Comment !... c'est toi, crapaud !... gros crapaud !... infortuné crapaud !... Pardonne !... pardonne !... Que viens-tu faire sur cette terre où sont les maudits. Mais, qu'as-tu donc fait de tes pustules visqueuses et fétides, pour avoir l'air si doux ? Quand tu descendis d'en haut... je te vis ! Pauvre crapaud ! Comme alors je pensais à l'infini, en même temps qu'à ma faiblesse... Depuis que tu m'es apparu, monarque des étangs et des marécages ! couvert d'une gloire qui n'appartient qu'à Dieu, tu m'as en partie consolé ; mais, ma raison chancelante s'abîme devant tant de grandeur ! ... Replie tes blanches ailes, et ne regarde pas en haut, avec des paupières inquiètes... » Le crapaud s'assit sur les cuisses de derrière (qui ressemblent tant à celles de l'homme !), et, pendant que les limaces, les cloportes et les limaçons s'enfuyaient à la vue de leur ennemi mortel, prit la parole en ces termes : « Maldoror, écoute-moi. Remarque ma figure, calme comme un miroir... je ne suis qu'un simple habitant des roseaux, c'est vrai, mais, grâce à ton propre contact, ne prenant que ce qu'il y avait de beau en toi, ma raison s'est agrandie, et je puis te parler... Moi, je préférerais avoir les paupières collées, mon corps manquant des jambes et des bras, avoir assassiné un homme, que ne pas être toi ! Parce que je te hais... Adieu donc ; n'espère plus retrouver le crapaud sur ton passage. Tu as été la cause de ma mort. Moi, je pars pour l'éternité, afin d'implorer ton pardon!»
Les aliénistes, s'ils avaient étudié ce livre, auraient désigné l'auteur parmi les persécutés ambitieux : il ne voit dans le monde que lui et Dieu — et Dieu le gêne. Mais on peut aussi se demander si Lautréamont, n'est pas un ironiste supérieur (1), un homme engagé par un mépris précoce pour les hommes à feindre une folie dont l'incohérence est plus sage et plus belle que la raison moyenne. Il y a la folie de l'orgueil ; il y a le délire de la médiocrité. Que de pages pondérées, honnêtes, de bonne et claire littérature, je donnerais pour celle-ci, pour ces pelletées de mots et de phrases sous lesquelles il semble avoir voulu enterrer la raison elle-même ! C'est tiré des singulières Poésies:
« Les perturbations , les anxiétés, les dépravations, la mort, les exceptions dans l'ordre physique ou moral, l'esprit de négation, les abrutissements, les hallucinations servies par la volonté, les tourments, la destruction, les renversements, les larmes, les insatiabilités, les asservissements, les imaginations creusantes, les romans, ce qui est inattendu, ce qu'il ne faut pas faire, les singularités chimiques du vautour mystérieux qui guette la charogne de quelque illusion morte, les expériences précoces et avortées, les obscurités à carapace de punaise, la monomanie terrible de l'orgueil, l'inoculation des stupeurs profondes, les oraisons funèbres, les envies, les trahisons, les tyrannies, les impiétés, les irritations, les acrimonies, les incartades agressives, la démence, le spleen, les épouvantements raisonnés, les inquiétudes étranges, que le lecteur préférerait ne pas éprouver, les grimaces, les névroses, les filières sanglantes par lesquelles on fait passer la logique aux abois, les exagérations, l'absence de sincérité, les scies, les platitudes, le sombre, le lugubre, les enfantements pires que les meurtres, les passions, le clan des romanciers de cours d'assises, les tragédies, les odes, les mélodrames, les extrêmes présentés à perpétuité, la raison impunément sifflée, les odeurs de poule mouillée, les affadissements, les grenouilles, les poulpes, les requins, le simoun des déserts, ce qui est somnambule, louche, nocturne, somnifère, noctambule, visqueux, phoque parlant, équivoque, poitrinaire, spasmodique, aphrodisiaque, anémique, borgne, hermaphrodite, bâtard, albinos, pédéraste, phénomène d'aquarium et femme à barbe, les heures soûles du découragement taciturne, les fantaisies, les âcretés, les monstres, les syllogismes démoralisateurs, les ordures, ce qui ne réfléchit pas comme l'enfant, la désolation, ce mancenillier intellectuel, les chancres parfumés, les cuisses aux camélias, la culpabilité d'un écrivain qui roule sur la pente du néant et se méprise lui-même avec des cris joyeux, les remords, les hypocrisies, les perspectives vagues qui vous broient dans leurs engrenages imperceptibles, les crachats sérieux sur les axiomes sacrés, la vermine et ses chatouillements insinuants, les préfaces insensées, comme celles de Cromwell, de Mlle de Maupin et de Dumas fils, les caducités, les impuissances, les blasphèmes, les asphyxies, les étouffements, les rages, - devant ces charniers immondes, que je rougis de nommer, il est temps de réagir enfin contre ce qui nous choque et nous courbe si souverainement. » Maldoror (ou Lautréamont) semble s'être jugé lui-même en se faisant apostropher ainsi par son énigmatique Crapaud : « Ton esprit est tellement malade qu'il ne s'en aperçoit pas, et que tu crois être dans ton naturel chaque fois qu'il sort de ta bouche des paroles insensées, quoique pleines d'une infernale grandeur.»
Le Livre des Masques, 1896, Mercure de France