Кто борется с миром, становится велик победою своею над миром; кто борется с самим собою, становится еще более велик победою над самим собой; тот же, кто борется с Богом, становится превыше всех.
Сёрен Керкегор, "Страх и Трепет"

telegram @lautreamont   @maldoror


Гастон Башляр, Лотреамон (Заключение)


Гастон Башляр

Перевод М.Ю. Михеева

I

Следуя по ответвлению совершенно особой поэтической эволюции, мы только что убедились, что на всем его протяжении складывается как бы некая цепь строго заданных поэтических состояний, каждое из которых несет на себе след крайне специфической психологической реальности. Если бы кто-нибудь продолжил и дополнил эту попытку, как нам кажется, была бы открыта настоящая силовая линия, или вектор воображения. Эта силовая линия отправлялась бы от полюса по-настоящему витального, глубинным образом вписанного в материю живого, она бы проходила через мир тех животных форм, которые представлены в бестиариях, — затем, по формулировке Тристана Тцара, через зону пробных форм, экспериментальных снов, и наконец, оканчивалась бы более или менее ясным пониманием анархической свободы духа. На всем протяжении этой силовой линии нас не покидает ощущение богатства живой материи; в зависимости от стадии метаморфозы, это или невнятная, глухо бурлящая жизнь, или жизнь ясная, которая решительно бросается в атаку, или жизнь мечтательная, предающаяся игре и размышлению.

Мы считаем, что такая силовая линия способна объединить в синтезе два прекрасных философских сочинения, весьма непохожих друг на друга и практически заново заставляющих переписать учение о творческом воображении, — это «Воображение и Реализация» Армана Петижана и «Миф и Человек» Роже Кайуа. Оба эти произведения по-новому освещают биологическую сторону воображения, а вследствие этого и саму жизненную необходимость поэзии. Исходя из этих двух диалектически противопоставленных принципов — внутренней координации форм и неконтролируемого переливания, сверкания красок, поэзию можно рассматривать как главный фактор эволюции. Не притязая на то, чтобы на нескольких страницах изложить содержание этих книг, которые следует читать с карандашом в руках, мы попробуем, расположив их в перспективе, показать, каким образом можно слегка отклонить саму силовую линию, чтобы обобщить их результаты с нашими собственными рассуждениями. Тут мы понимаем, что основной принцип лотреамонизма помогает нам вычертить эту силовую линию, совпадающую с эстетикой самой жизни.

II

Роже Кайуа кажется рекордсменом погружения в жизненную реальность, в то время как Арман Петижан, работающий на противоположном полюсе биологической поэзии, выявляет далеко упрятанные предпосылки для новых порождений витальности.

Роже Кайуа погружает нас в некий Мальстрём жизни, доводит до самого центра этого водоворота, динамизирующего биологическую эволюцию. Если идти с этого конца, становится ясно, что у живого существа аппетит к форме по крайней мере такой же, как и аппетит к материи. Необходимо, чтобы живое существо, каким бы оно ни было, объединяло и принимало различные формы, жило бы в этом преобразовании, претерпевало метаморфозы, преодолевало реально действующую формальную причинность, в огромной степени динамичную, подвижную. Но в таком случае должно быть найдено некоторое буквальное соотношение между разнообразными формальными траекториями, между теми формами, которые проходят в своем развитии разные существа, предназначенные каждое к своему особому будущему. И вот тут устанавливается фундаментальное равенство Кайуа — равенство человека и животного: «С этой стороны, поведение, с другой стороны — мифология». То, что объединяет действия насекомого в единое поведение, объединяет и верования человека в единую мифологию. Углубленное изучение проективной поэзии должно привести к тому, чтобы можно было проецировать одно на другое, - поведение животного на человеческую мифологию.

Такое равенство поведения животного и человеческого мифа выполняет совершенно иную функцию, нежели бергсоновский — хоть и считающийся классическим — параллелизм между инстинктом и разумом. В конце концов инстинкт и разум — оба работают под действием внешней необходимости, в то время как поведение и миф предстают как нечто более сокровенное, как внутреннее предназначение. В них живое существо поступает вопреки реальности и более уже не отождествляя себя с реальностью. Как агрессивные поступки, так и жестокие мифы — все это функции нападения, принципы, обеспечивающие нашу динамику. Они делают живое существо более острым. Тут речь идет не о простой умелости (savoir-faire): и в случае поведения, и в случае мифа необходима воля к действию (vouloir-faìre), необходима энергия осуществления. Поэтому поглощение предшествует усвоению, и ничего нельзя усвоить, кроме того, что тобой проглочено.

На уровне такой жестокости всегда можно обнаружить одно незаинтересованное начало, начало непосредственное, или миг агрессии, миг Дюкасса. Агрессия непредсказуема ни для того, против кого направлена, ни для самого нападающего — это один из самых ясных уроков, которые можно вынести из чтения Лотреамона.

Агрессия, направляемая мгновением Дюкасса, может быть обнаружена и в инстинкте, и в разуме. Надо положить жестокость в основание инстинкта: без жестокости поведение животного просто не могло бы иметь места. Существо самое ничтожное, бабочка, совершенно безобидная даже для самого красивого цветка, не может вытянуть свой хоботок, если не совершит атакующего действия. Так же и разум должен обладать жалом. Он атакует проблему. Если ему удается ее разрешить, он уже может доверить ее своей памяти, с ее упорядоченностью, но в той мере, в какой он сам имеет с ней дело, он нападает, он переделывает ее по-своему. Живому разуму служат зоркий взгляд и бойкое слово. Рано или поздно, он должен нанести рану. Разум — это всегда фактор стратегии, фактор военной хитрости. Он выступает как лицемерная сила. Если уж он решительно бросается в атаку, то после тысячекратных актов притворства. Разум, этот коготь, побеждающий противника, сдирает с него кожу.

Посему само равенство Кайуа, в особенности если мы признаем необходимость начальной стадии агрессии, подводит к мысли, что деяние в чистом виде должно стремиться к некоторой форме, связности, и полнота успеха должна быть обеспечена уже в самый начальный момент агресии. Итак, деяние в чистом виде, естественно освобожденное от пассивных функций обороны, есть, тем самым, в полном смысле поэтизация. Оно определяет как поступок животного, так и миф первобытного человека. Пьер Жане совершенно справедливо указывал на важность стадии торжественного вступления, помещающего любую церемонию в некое чистое время, которое вырывает ее из повседневной жизни и обязывает к поэзии, а кроме того, передает моментально главенство от причины действующей к причине формальной. Читая же работу Армана Петижана, мы узнаем, что чистое деяние определяет собой новизну искусства и науки и что, следовательно, отношения между воображением и волей более тесные, чем обычно об этом думают. Во всяком случае, мы сказали достаточно много по поводу позиции Роже Кайуа, чтобы стало ясно, что в ней можно видетьналожение импульсивных движений Дюкасса, то есть продолжение движения по траектории, заданной Дюкассом, в сторону биологических ценностей. Такая зона первобытной жизни вообще крайне богата и разнообразна. Как мы и предвидели заранее53, бестиарий наших грез пробуждает жизнь, восходящую еще к биологическим глубинам. Сексуальная символика классического психоанализа представляет только один аспект этой проблемы. Каждая из выполняемых человеком функций может создавать особые символы; всякая биологическая ересь способна порождать свои фантомы. Роже Кайуа вскрывает и исследует это исходящее от пылающей жизни инфракрасное излучение, о величине которого никто не догадывался до знакомства с книгой «Миф и Человек». И наоборот, нам кажется, что лотреамонизм воплощает, в несколько преувеличенной форме, определенную часть поэтизирующих сил витальности, которые были вскрыты Кайуа. На самом деле, вместе с Лотреамоном поэзия открыто получила в качестве своего пристанища отчетливый динамизм как необходимость деяния, как волю использовать все живые формы для поэтического отражения способа их действия, их формальной причинности. Но дюкассово поведение осталось скорее лишь брошенным в виде намека, чем прослеженным до конца; а посему оно привело к потере гибкости поступков реального образа действия, так же как и к потере тонкости поэтического образа действия. Оно настолько порывисто, настолько прямолинейно, что не в состоянии удовлетворить всем тем тонким домогательствам, которые поэтический миф обычно связывает с поведением животного, служащим основой для его построений. Этим и объясняется, что поэзия Дюкасса, так изобилующая силой нервов, несет на себе печать явной бесчеловечности и не позволяет привести в гармонический синтез неведомые, безотчетные начала и начала отчетливо упорядоченные внутри нашего существа.

III

Теперь перенесемся на другой полюс силовой линии, по которой движется жизненное воображение; посмотрим теперь, как Арман Петижан описывает и исследует ультрафиолетовый участок спектра видимой жизни. Но здесь мы также должны произвести одну экстраполяцию в отношении лотреамонизма.

Поначалу кажется вполне очевидным, что, борясь с посредственностью в психологической жизни, необходимо разрушать уже существующие образы и ломать поступки, чтобы обрести «res novae», - в нас самих и вокруг. Дюкассовский подход к неповиновению представляется совершенно недостаточным, и сами поступки, черпающие энергию из имитации животных, кажутся уж очень малочисленными, как только мы постигаем значимость непослушания у Петижана. Внезапно высвободившись, эти очевидные ценности активизируют воображение и заставляют его переходить от имитации к творчеству. Для Петижана воображение никогда не может быть адекватно прошедшему, каким бы оно ни было. Прошедшее реальности, прошедшее восприятия, прошедшее воспоминания — мир и грезы - поставляют нам образы лишь для того, чтобы их уничтожить, чтобы разбить их вдребезги. Такое воображение адекватно только будущему. Но тем самым образ у Петижана и не находится в нашем распоряжении, не является объектом зрения. Он есть объект предвидения. Предвидеть — это всегда воображать. Воображение должно, лаская, заставить проступить формы близкого будущего, вывести из него энергетический итог, отделив главенствующее от того, что так или иначе отпадет. Воображение срывает плод в его зрелости, в законченной форме, уже покрытый пушком и наполненный соком. Вот эти формы и выступают как решающие моменты формальной причинности. Здесь будет нетрудно подыскать, размышляя над книгой Петижана, соответствующие поучения и парадоксы Дюкасса: ведь решающими моментами для формальной причинности являются как раз те, в которых формы претерпевают изменения, в которых метаморфоза вносит завершенность в игру живого существа.

Раз воображение в основном занято предвидением, поэзии должна была бы быть отведена роль пророчествования, если бы эта роль не использовалась ею с очевидными злоупотреблениями. На самом деле, пророчествование новой идеи исходит не из разума пифии; оно одновременно и более естественно, и более рационально. От поэта теперь не требуется, чтобы он поведал нам «стыдливые секреты», как называл их Гюисманс, так как сами эти секреты — не личного свойства; они вообще не имеют телесной природы и не запрятаны в прошлом, ведь все прошедшие времена друг на друга похожи. Эти секреты скорее просто формальны, математичны и, как всякая вполне последовательная связь знаков, могут быть спроецированы в удачно спланированное будущее.

Однако Петижан в своих рассуждениях идет не дальше Лотреамона. Для него предвидение имманентно зрению; мы и не разглядим хорошенько того, чего хоть немного уже не предвидим; так что психофизиологическое размышление о зрении представляет психику природы, в то время как размышление над объективным познанием реальности представляет физику мысли. Опуская некоторые детали, можно было бы сказать, что образ и воображение так же сильно связаны друг с другом, как действие и реакция на него в царстве физических сил. «Взаимные обязательства между объектом и субъектом следует понимать таким образом, что объект нуждается в субъекте, чтобы освободиться в Воображении от себя самого, что и является его самоосуществлением; объект играет в субъекте роль посредствующего звена, отправляясь от которого он может раздваиваться в Воображении, теряющем навсегда свою случайность».

Итак, незаинтересованность деяния подчинена тонкой регуляции. Формальная причина повелевает — хотя и не подавляя собой окончательно - случайностью художественного. По-видимому, неожиданно освобождаясь от своих пут, Лотреамон как бы произвольно разрушает определенный образ действия, оставаясь верным одному-единственному поступку. Поэтому Лотреамон оказывается игрушкой в руках своих же порождений, рабом своих же средств освобождения. Петижан не совершает вслед за ним той же ошибки. Он умеет сопоставлять свои свободы. Он понимает, что нельзя определять действия начальными импульсами, а мужество - скоростью осуществления. Иначе говоря, мысль воображающую нельзя заменить простой подвижностью. Невозможно и насладиться в полной мере одним ликованием бесцельного действия. Конечно же, такой молодой и пылкий философ, как Арман Петижан, хотел бы, чтобы воображение могло что-нибудь реализовать. Ведь только вместе со своей реализацией грезы приобретают конвергентность.

Однако реализация в мире образов вовсе не требует господства действующей причины, и разум, с его работой воображения, вскоре высвобождается из-под тяжести вещей. То, чем следует овладеть прежде всего, есть причина формальная. Воображение должно постараться избегнуть того, чтобы формальные причины следовали своей катагенетической судьбе, которая по какой-то особой, свойственной ей инерции приводит к затвердеванию форм, мало-помалу заставляя их тускнеть, блекнуть и портиться, как песчаник, изъеденный мхами, - точно так же (но еще более сокровенно) предательски брошенный этой пористой изменчивой материей. Итак, разум должен вновь обрести юность форм, силу, или скорее веселость формальной причины; он должен рабски следовать тому возрастанию красоты, при котором невинность взгляда превращается в нежность. И наконец, на вершине своего возраста разум должен постичь некую формальную причину, которая, пребывая в постоянном трепете, дает проекции во всех измерениях.

Мы приходим, тем самым, к поэзии проецирования, которая на самом деле и открывает дорогу воображению. Прошлое, настоящее и сама греза дают нам лишь воображение замкнутое, поскольку располагают ограниченным набором образов. Вместе же с открытым воображением возникает нечто, что можно назвать мифом надежды, выступающим как симметричное отражение мифа воспоминания. Или, лучше будет сказать, надежда — это какое-то смутное, заурядное, бедное впечатление, которое расцвечивает красками будущее человека как бы слепого. Этот иной взгляд, иное освещение дается учением об активном воображении. Проект, или, иначе говоря, надежда формальная, нацеленная на какую-либо форму ради нее самой, в корне отлична от того акта проецирования, который нацелен на форму лишь как на знак желанной ему реальности, реальности, сгустившейся в материю. Ведь формы не являются знаками — они и есть самые настоящие реальности. Чистое воображение намечает себе проецируемые формы, как сущность подходящей ему реализации. Такая реализация естественно пользуется воображением, то есть процессом изменения форм. Метаморфоза, тем самым, становится особой функцией воображения. Воображение ухватывает форму, только если преобразует ее, только если привносит динамику в ее становление, только если схватывает ее как сечение в потоке формальных причин, точно так же, как физик постигает какое-либо явление только тогда, когда схватывает его как срез в потоке причин
действующих.

IV

Принимая эти положения, понимаешь, что брутальные и изменчивые метаморфозы Лотреамона не решают центральный вопрос поэзии, поскольку иначе они должны были бы заручиться действующими причинами природных событий. Но дюкассовы метаморфозы имеют то несомненное преимущество, что дают толчок направлению в поэзии, которое иначе просто погибает, оставаясь на этапе описания. Теперь, на наш взгляд, следует воспользоваться той жизнью, которая доведена до возможности метаморфозы, чтобы перейти к не-лотреамонизму, долженствующему, во всяком случае, вывести нас за рамки «Песней Мальдорора». Мы будем пользоваться термином «не- лотреамонизм» в том же, в каком говорим о неевклидововой геометрии, обобщающей евклидову. Итак, здесь речь идет не о противопоставлении лотреамонизму, но лишь об оживлении диалектики, о том, чтобы подняться на уровень наиболее плодотворных принципов Дюкасса.

Именно во втягивании человеческого в пламень жизни мы видим первое проявление этого не-лотреамонизма. Так что следует задать себе следующий вопрос: «Как подвигнуть метаморфозы реально человеческие, в самом деле анагенетические, в самом деле открытые!» Путь непосредственного человеческого усилия является лишь продолжением такого же усилия животного. Именно в грезе деяния обретает себя истинно человеческая радость действия. Побуждать к действию без самого действия, выводить из времени связанного во время свободное, из времени исполнения во время принятия решения, из времени тяжело длящихся вспомогательных действий — во время, переливающееся мгновениями проецирования, заменить философию действия, которая слишком часто оказывается просто философией возбуждения, на философию покоя, а затем на философию осознанного покоя, сознания одиночества, сознания скрытых в потенции сил, — таковы предварительные задачи педагогики воображения. Далее следует отправляться от этого покоя воображения и отыскивать источники идей, совершенно явно лишенных животности, свободных от всякой натренированности, отрезанных от притягательного гипноза образов, в чистом виде оторванных от категорий понятности, — тех, что являются конкретизациями осторожности духа, «окаменевшими состояниями интеллектуального торможения». Вот в таком случае воображение и будет сведено к своей роли рискованного предприятия, попытки, неосторожности, творения.

Только теперь разум оказывается свободным для метафоры метафоры. Именно этим понятием мы закончили нашу предыдущую книгу, посвященную Психоанализу Огня, а все теперешние длительные размышления над творчеством Лотреамона были предприняты нами лишь в перспективе некоего Психоанализа Жизни. В конце концов, сопротивляться образам Огня или сопротивляться образам Жизни - одно и то же. Учение, которое принуждено противодействовать начальным образам, тем образам, которые уже сложились, которые уже известны, должно противостоять первоначальным метафорам. И в таком случае оно должно выбирать: нужно ли ему сгорать вместе с огнем, нужно ли ему порвать с жизнью - или же продолжить жить? Для нас этот выбор уже сделан: новый способ мысли и новая поэзия настоятельно требуют разрыва и преобразования. Жизнь должна домогаться мысли. Никакая ценность не может быть специфически человеческой, если только она не является в то же время результатом отказа от чего-то и преобразования во что-то. Ценность специфически человеческая — это ценность естественным образом преобразованная. Лотреамонизм, результат первичной динамизации, в таком случае представляется нам как ценность, которую следует преобразовать, как агрессивная сила, которую следует трансформировать. Надо привить лотреамонизму интеллектуальные ценности. Эти ценности получают от него свое жало, свою остроту, дерзость, расточительность, - короче, все, что необходимо, чтобы научить нас хорошо мыслить, подарить нас радостью абстракции, радостью бытия человеком.

Следуя нашей не-лотреамоновской интерпретации лотреамо-низма, мы без сомнения утратим все счастье его гнева, храня при этом очарованность и увлеченность его жизненной силой. Во всяком случае, читатель «Песней Мальдорора», кто хоть раз вжился и ощутил своими нервами его поэзию агрессии, никогда не расстанется со своей собственной спасающей добродетелью. Лотреамон помещает свою поэзию в нервные центры. Он дает непосредственную проекцию этой поэзии. Он пользуется настоящим временем слова. Даже с этой упрощающей, лингвистической точки зрения он опередил поэтов своего времени, которые по большей части жили жизнью своего языка, говорили классической фонетикой и передавали нам, как Леконт де Лиль, часто бессильное и всегда невразумительное эхо героических голосов из прошлого.

Гастон Башляр, Лотреамон
Глава I, Агрессия и поэзия нервов
Глава II. Бестиарий Лотреамона
Глава III. Бестиарий Лотреамона
Глава IV. Биографический вопрос
Глава V. Лотреамон: поэт мускулов и раздирающего крика
Глава VI. Комплекс Лотреамона